На третий день она снова пришла. Я достал из пачки бумаг, присланных лабораторией, ее листок. Ответ не содержал указания на присутствие гонококка, но значительное число лейкоцитов, обнаруженных в поле зрения, было нехорошим признаком. Я прямо оказал ей, что необходимо продолжить исследование.
Она сжала зубы. Я ввел вакцину под кожу живота и назначил ей явиться через два дня.
Минут через десять после ее ухода за дверью поднялся шум. В приемной послышались взволнованные голоса, кто-то забегал. Я был занят больным, который рассказывал мне, пока я его уретроскопировал, историю своего заражения. Вдруг голос, как внезапно развернутая спираль, прорезал гам и суетню за стеной и закричал острым, срывающимся звуком. Кто-то забился в истерике.
Я оставил больного и вышел в приемную. В углу несколько человек хлопотали около женской фигуры, полулежавшей на скамье. Кто-то протягивал ей стакан с водой. Дежурная сестра торопливо наливала в мензурку темные капли. Когда я подошел ближе, я узнал в виновнице суматохи только-что вышедшую от меня молодую женщину.
Причина этих слез выяснилась на следующий день, когда молодой рабочий с тщательно расчесанным пробором на черной, как воронье крыло, голове, смял в рунах свою шапку и сказал, как только мы остались одни.
— Я к вам насчет одной женщины. Не можете ли вы объяснить мне, какая у нее болезнь? Фролова — ее фамилия.
— А зачем вам знать это? — спросил я, разглядывая низкий лоб и упрямый крепкий подбородок.
Он переступил с ноги на ногу.
— А как же! Еще третьего дня в ЗАГС нужно было идти, а она приходит и говорит: «Доктор удостоверения не дает. Отложить надо». Вчера опять такое же. Ну, я и в сомнении. Я так полагаю, что больна она, не иначе, только сказать не хочет. С какой стати доктор не дает ей бумагу? Мне вот сразу выдали. Значит, не ладно что-то. А я не хочу, чтобы болезнь меня испортила.
Я растолковал ему, что, во-первых, ничего о Фроловой я ему не скажу, так как существует врачебная тайна, и, во-вторых, что даже здоровые женщины всегда подвергаются длительному исследованию. Понял он или нет, не знаю.
— Ага, — протянул он, — а я думал…
Через два дня, как было назначено, Фролова опять явилась ко мне.
После инъекции вакцины реакция была не резкая. Я достал из глубины влагалища выделения и нанес их на стекла.
— Теперь вам нужно показаться дня через три, когда получится ответ, — оказал я, фиксируя мазки над спиртовкой.
Она оперлась рукой о край стола и, с ненавистью глядя на меня, сказала с едва сдерживаемым раздражением в голосе:
— До каких пор вы будете мучить меня? Что это такое? Здорового человека мучить! Мало вам слез моих, погубить хотите меня.
Я вспомнил ее истерику.
— Как вам не стыдно? — сказал я строго и укоризненно. — Ведь я о вас же хлопочу, о вашем благе забочусь. Зачем вы пришли ко мне? Чтобы узнать, здоровы ли вы или нет. Если я скажу вам, что вы здоровы, а потом муж от вас заболеет, лучше будет вам? Нет, в сто раз хуже! Выгонит вас ваш Сергей из дому, позору не оберетесь, под суд пойдете, да и я с вами заодно. Поймите, наивный вы человек, что надо потерпеть.
Она начала всхлипывать.
— До какой же поры ждать? — сказала она, продолжая плакать. — Он грозится: «В последний раз жду, не принесешь сегодня, значит, нету нам жизни вместе, больна и есть!»
Неважно, чем кончилась вся эта история, дошло ли дело до ЗАГСа. Характерна здесь вот эта впутываемость различных привходящих обстоятельств, усложняющих и без того нелегкую процедуру исследования.
Я припоминаю еще и такой случай. Одна испытуемая направилась к главному врачу и заявила, что я, руководствуясь неизвестными ей побуждениями, нарочно затягиваю выдачу ей справки о здоровье и проделываю разные эксперименты, в то время как даже анализы удостоверяют отсутствие у нее венерических заболеваний.
Нужно ли говорить о том, что огромное большинство вообще не доводит процедуру исследования до конца. Они исчезают, напуганные, очевидно, перспективой каких-то бесконечно повторяющихся манипуляций.
Я помню, в начале осени пришла ко мне однажды высокая, красивая женщина. Уже стемнело, и я собирался закончить прием. Вечер был мягкий и в то же время крепкий, такой, какой бывает только в дни золотого сентября. О таком именно вечере поэты говорят, что он, словно вино, пролитое над землей.
У вошедшей женщины было лицо татарского типа, пухлые губы и большие черные глаза, неправильно поставленные. Она косила почти незаметно. Почему-то я вспомнил Катюшу Маслову.