========== Глава 15. Двое на старом диване. ==========
Дверь со свистом хлопнула. Как только Ирина Дмитриевна исчезла из кабинета, туман начал постепенно рассеиваться. Ада осталась наедине с собой, и больше не могла она прятаться. Правда о себе самой стояла там, перед ней. А самое, самое ужасное для неё было то, что действительно не могла она не думать о преподавательнице, которая заставила её вот так, в полдень, прямо на кафедре раздеться. И эти мысли донимали её, но избавиться от них она не могла, и от этого становилось ещё тяжелее. Она сидела там, на старом зеленом диване, с расстегнутой рубашкой и плакала. Нет. Самое страшное было то, что она так искренне, так сильно хотела злиться на женщину, но не могла. Нет, не могла. Она вытирала слезы и осознавала то, что до последнего боялась осознавать. Она была права. Во всем права. Скажите, разве можно на правду злиться? И всё же Ирина Дмитриевна кое-чего не знала.
Потребовался не один час, чтобы слезы на её щеках высохли. А когда буря утихла, Ада улыбнулась своей восприимчивости. Делать глупости и не жалеть о них — эта идея сохраняла долгое время равновесие в её жизни, оправдывала её, многое позволяла. Было ещё что-то. Об этом Ада не вспоминала — не было нужды вспоминать то, что ни на секунду не было забыто. Ни под звездным ковром ночи, ни за чашкой чая, ни в случайных объятиях, ни на старом зеленом диване — никогда. Всегда было ещё что-то.
Ада не говорила напрямую. Думала, что я понимаю. Разумеется, я понимала. И вы, если бы вы оказались на моем месте, — поверьте мне на слово! — вы бы поняли. За пеленой незамысловатых желаний, глупых переживаний, неверных решений и сомнений в её глазах стоял свет. Этот свет ни с чем не спутаешь. И этот свет, несмотря на сгущающуюся тьму вокруг, она бережно хранила. И ей больше было стыдно перед ним, чем даже перед самой собой. Она боялась, что под натиском страстей он угаснет. И с каждым днем всё тяжелее было его беречь — так давно, ужасно давно Ада не видела её! Иногда ей казалось, что её и нет вовсе — будто она сама придумала её и свято в неё поверила. Поверила в прекрасного человека, в прекрасное чувство, от которого в серой повседневности осталась одна лишь едва различимая тень. Она уже не думала о том, чтобы её увидеть. Хотя бы заговорить о ней с кем-нибудь — это уже казалось каким-то счастьем. С каждым днем она всё дальше уходила в туман, всё тяжелее было различить её очертание в темноте.
Когда Ирина Дмитриевна вернулась за пальто, она нашла Аду в той же позе на диване, в которой она её оставила.
— Хорошая девочка, — рассмеялась она. — Вы всё думаете?
Ада молчала.
— Молчите, — заключила женщина. — Что ж. Молчите.
Ирина Дмитриевна села рядом и сложила руки в замок. Тишина вдруг дрогнула. Стало слышно, как трещит старая лампа.
— Обижаетесь на меня? Правильно делаете, — она легко улыбнулась и посмотрела на девушку.
Ада повернула к ней голову и встретила её взгляд.
— Ирина Дмитриевна.
— Да?
— Увезите меня домой.
— Так просто?
— Почему нет.
— Я не могу, простите. Вы явно не в том состоянии, чтобы…
— Напиться и лечь под Вас. Я в том состоянии.
— Я — не зверь, Ада, пусть иногда и кажусь им.
— Вы мне нравитесь. Я этого хочу.
Ирина Дмитриевна наклонила голову и как-то особенно грустно посмотрела на лаборантку. Повисло неловкое молчание.
— В том-то и дело, Ада, что вряд ли я нравлюсь Вам так, как Вы — мне, — Ирина Дмитриевна отвела глаза.
Эти слова пронзили, кажется, само время. Что-то зазвенело в ушах.
— Подождите…
— Вы меня поняли.
— Не совсем.
Ада почувствовала, как в висках что-то тревожно заколотилось.
— Не заставляйте меня исповедоваться.
— Ирина Дмитриевна, — Ада подсела ближе к женщине, — я знала, что Вашему поведению, Вашему отвратительному поведению есть объяснение. Я хочу его услышать.
— Зачем?
— Вы — не плохой человек. Я знаю.
— Мне больно было Вас отпускать. Мне не хватает Вашей компании.
— Моей компании?
— Да. Вас. Это вы хотели услышать?
Ада заглянула женщине в лицо. Она подозревала. Однако подозрения казались ей самой настолько нелепыми, что она тут же отметала их. Разве может, разве можно было?..
Рядом с ней сидела не статная женщина — нет, это было совсем другое лицо. Она сложила руки на колени, как наказанная школьница. Ада сама вся сжалась от того, что видела Ирину Дмитриевну такой. Такой она никогда не была. Такой, казалось, она не могла быть!
— Вам… Вам стоило как-то…
— Сказать? Может, ещё букет принести? Не смейтесь надо мной, Ада. Посмотрите на меня. Вы знаете, всё в своей жизни я контролирую, и тут, как снег на голову, на меня сваливается… Это. Мне казалось, что я всё исправлю. Ну, знаете, если мы с Вами переспим. Секс убивает чистоту, а Вы, Ада, Вы были такой чистой! — Её голос предательски задрожал. — И я смотрю на Вас — после всего! — такая же чистая. Такая же светлая.
— Вы ошибаетесь. Я не такая.
— Тогда ещё хуже, Ада. Потому что я вижу Вас такой. Понимаете? Мне больно Вам это говорить. Вы не думали, что со мной может такое случиться, верно? И я. Я тоже не думала. Тогда, когда я узнала, что Вера Александровна Вас, что Вы с ней… И мне самой стало страшно за себя. Я ведь не в том возрасте, Ада, чтобы, знаете… Конечно, знаете. Вы молода. Вы очень красива. Мне казалось, когда я получу Вас, Вы меня отпустите, всё пройдет, а Вы… Посмотрите на меня. Я не буду даже за это извиняться — Вы всё равно меня не простите. Я сама не могу себя простить. Взрослая женщина — разве так бывает! Но вот я вся перед Вами — Вы вольны меня осуждать или же презирать. От этого, к огромному сожалению, ничего не изменится. Моё отношение к Вам не изменится. Ада, это ужасно!
Она закрыла лицо руками.
Девушка смотрела на Ирину Дмитриевну. Сердце готово было умереть. Никогда, никогда раньше никто не говорил моей Аде таких слов! А она, будучи ещё девочкой, конечно, хранила где-то в тайном уголке мечту о том, чтобы их услышать, пусть и в иной форме. И вот теперь, когда они вдвоем, два одиноких сердца, сидели на старом пыльном диване, Ада осознавала, что эта мечта была самой страшной. Смотреть на человека, на неё, на статную женщину, которая, как спичка, ломается, тлеет из-за тебя, и быть не в силах ей помочь — нет, это была ужасная мечта. Ада обняла преподавательницу за плечи.
— Нет, это не ужасно. Я понимаю. Знаете, я на Вас не злюсь. Нет. Это не ужасно.
— Посмотрите на меня, — Ирина Дмитриевна подняла голову: она была бледнее обычного, тушь осталась под глазами, — ну и кто я теперь? Кто я теперь в Ваших глазах?
— Человек. И никогда Вы для меня не были больше человеком, чем сейчас.
Преподавательница уткнулась носом в плечо лаборантке.
— У Вас доброе сердце.
— Наверное.
Так они промолчали около часа. Стрелки тикали, лампа трещала. Ирина Дмитриевна тяжело дышала. Ада обнимала её. Ей подумалось, что, может быть, все люди, даже самые звонкие, на самом деле вот так одиноки, как те двое на старом диване. Что, может быть, весь мир на самом деле одинок.
— Если Вы, Ада, если Вы хоть раз снисходительно посмотрите на меня, или я вдруг узнаю, что кто-нибудь осведомлен о нашем разговоре, — женщина подняла голову. На её лбу обрисовалась характерная складка, — то у Вас будут проблемы. Это ясно?
Больше всего ей хотелось быть той, которую в ней видели другие, пусть даже когда она не могла. Быть спокойной, быть серьезной — всё, что угодно, лишь бы не показывать людям своих чувств. Ада в первый раз увидела, что же скрывалось за этим фасадом. За ним стояла просто женщина. И она была по-своему несчастна.