Вот уже скоро два века, как после своего открытия в составе Спасо-Ярославского "Хронографа" "Слово" продолжает удивлять нас своей способностью к всевозможным "новопрочтениям" и переистолкованиям "темных мест". Может быть, как историк, видящий в поэме только документ своей эпохи, Д. Лихачев и прав, предостерегая новых исследователей "Слова" от перенесения в него "собственных представлений", но что касается точки зрения поэтической, то способность произведения с каждым новым перепрочтением открывать в себе невидимые предыдущим иследователям глубины, на мой взгляд, говорит не столько о превышении каких-то допустимых прав новыми "Слово"-ведами, сколько о неисчерпаемости метафорических напластований и наличии взаимоотражаемых друг друга, как поставленные одно против другого зеркала, смыслов самой поэмы...
И когда на фоне ярко выраженной свадебной символики "Слова" Автор два раза настойчиво повторяет словосочетание "на реце на Каяле", то как не заподозрить в нем украинское "нарецена" - т.е. нареченная, невеста, разбитое первыми публикаторами на три самостоятельных слова?.. Каяла - это не название реки. Ни реальной, ни мифической. Это эпитет "окаянная", относящийся к невесте и приобретший нынешний вид из-за склонности древнерусских книжников к потере гласных: окаянная - каяная - каялая каяла (ср. с метаморфозами имени половецкого хана Итоглыя: Итоглый - Тоглый - Тоглий - Итогды).
Таким образом, для понимания сокровенной сути поэмы мы должны научиться всматриваться не только в верхнее содержание "Слова", но и во всю его многоэтажность, ибо "Слово", как писал о нем Г. Карпунин, - "это прорыв из двухмерного, плоскостного мира "старых словес", где шло постоянное приобщение историчности к вечности, в мир неведомого для этой плоскости третьего измерения. "Слово" - произведение новаторское. Оно - результат диалектического скачка. До него в русской литературе ничего подобного не было".
Не было, добавим мы, ничего подобного и ПОСЛЕ. Но в том-то и досада, что понимая это, мы вместе с тем ещё и доныне обедняем себя, переиздавая из года в год эту многослойную чудо-поэму в одних и тех же переводах и с одними и теми же комментариями! Вот, например, известное всем выражение "буй туръ", адресованное брату Игоря Всеволоду и прочитываемое как "отважный, сильный, храбрый, гордый" бык (см. примечания Д. Лихачева к словам "буй туръ" в любом из изданий поэмы). Трудно сказать, откуда взята эта пышная цепь эпититов, по-видимому, только из собственного представления комментатора о бычьей породе, а между тем, как отмечает украинский исследователь "Слова" Степан Пушик, "СВАДЬБА на Гуцульщине называется БАЙ, народного сказочника из села Суходола Рожнятовского района Ивано-Франковской области Федора Михайловича Галиния называли в селе БАЕМ, а сказки - БАЙКАМИ". Исходя из этого, в "буй туре" справедливее видеть не "буйного" тура-воина, а уж скорее прообраз некоего "СВАДЕБНОГО генерала", балагура-тамады, распорядителя пира. Стоит ли пренебрегать подобными наблюдениями? Не думаю. Ведь даже и те фрагменты поэмы, где текст не является "темным", сведетельствуют, что нападение Гзака на вежи, якобы "захваченные" Игорем, прервало не что иное как выполнение именно брачного договора:
...Ту ся брата разлучиста
на брезе быстри окаянной;
ту ПИРЪ докончаша храбрии русичи:
СВАТЫ ПОПОИША, а сами полегоша...
Учитывая то, что Автор поэмы "не употребил ни одного слова зря", принять за истину тот факт, что уподобление битвы - пиру и вытекающее из этого обращение "сваты" является чисто поэтической образностью, наверное, будет несерьезным. Скорее всего, Автор просто констатировал факты - говорил о действительном ПИРЕ, прерванном нападением Гзака, и назвал половцев СВАТАМИ в их реальной, РОДСТВЕННОЙ, а вовсе не ОБРАЗНОЙ функции: ведь Владимир Игоревич был и в самом деле ПРОСВАТАН за дочку Кончака, и в системе той же феодальной образности, на которую ссылался Д. Лихачев, только это, а никакая не метафоричность, давало Автору право на употребление данного выражения!
"Тогда же на поле битвы, - дополняет этот рассказ летописная повесть, - Кончак поручился за свата своего Игоря, ибо тот был ранен..."
Надо думать, его разговор с Гзаком был малоприятным для последнего!
Въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука:
"Вступилъ-де, вою, на землю Тьмутороканю?!"
Въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону;
плещучи, упуди жирня времена...
Свадебное утро оказалось нерадостным. Вместо веселого пира Кончаку пришлось вести переговоры с Гзаком и другими ханами, добиваясь поручительства за жизнь русских князей и оставшихся в живых русских воинов. Нужно было как-то успокоить плачущих девушек, за одну ночь превратившихся из невест сразу в "соломенных вдов"...
Не случайно в этой части поэмы возникает и образ Обиды, плещущей лебедиными крыльями. Во-первых, само понятие обиды, по наблюдениям В. Колесова, это "плата, но уже не за смерть, а за оскорбление ЧЕСТИ во всех её видах", а во-вторых, оно тоже восходит к такому жанру народной поэзии как величальные песни, которые звучат по ходу всей заключительной части СВАДЕБНОГО обряда: т.е. на второй и на третий день свадьбы, когда из гостей остаются совсем немногие... (По сообщениям летописи из всех русичей ("гостей") осталось в живых всего только пятнадцать человек. - Н.П.) Сквозным образом этих песен был образ лебеди-невесты, о чем говорят и другие свидетельства. "Так из обычной феодальной лексики, - пишет в связи с этим образом Д. Лихачев, - рождается зрительно-эмоциональный образ, но и самый этот образ глубоко народен: в ином значении, в ином идейном качестве, но сходный по своему внутреннему, эмоциональному содержанию, он встречается и в устной народной поэзии:
Знать, Судинушка по бережку ходила,
Страшно-ужасно голосом водила,
Во длани Судинушка плескала,
До СУЖЕНЫХ голов да добиралась..."
Но СУЖЕНИЕ, как гласят словари, это те, кто предназначен друг другу судьбой в супруги: ЖЕНИХ и НЕВЕСТА, - так что Дмитрий Сергеевич напрасно говорит о каком-то "ином" значении образа - в "Слове" прочитывается именно то, о которым мы говорим в данной работе.
Да и почти каждый из проступающих сквозь внешнюю символику поэмы образов отсылает нас к ритуалу СВАДЬБЫ. Вот, к примеру, Автор, завершая описание разгрома Игоревых дружин, переносит действие в стольный Киев, где иноземные гости "ПОЮТЪ славу Святославу" и "КАЮТЪ князя Игоря" за то, что он "во дне Каялы - рекы половецкыя, - рускаго злата насыпаша". Сам по себе эпизод, казалось бы, выглядит довольно понятно и никаких подспудных прочтений не таит, однако характер действия, описываемого глаголами "поютъ" и "каютъ", обнаруживает в себе привязку к образцам все той же обрядовой свадебной поэзии. "В основе мотива поющих девиц, народов и городов в "Слове", - писал по этому поводу Р. Манн, - лежит обычай величания присутствующих на свадьбе девушками. Ритуал этот имеет свои местные разновидности, но обычно состоит в том, что девушки поют величальные песни, хвалящие как гостей на свадебном пиру, так и непосредственных участников обряда (жениха, невесту и т.д.). Пропев такую песню, девушки подносят гостю (или жениху и т.д.) стакан пива, гость же должен ОПУСТИТЬ НЕСКОЛЬКО МОНЕТ В СТАКАН, а потом выпить пиво... Тогда девушки вынимают из стакана деньги и делят их между собой, а если награда покажется им недостаточной, то они могут спеть гостю издевательскую "корильную" песню... Наиболее распространенное слово для пениятакого рода песен было, кажется, "корить", но в некоторых местах употребляется глагол "хаять":
Уж ты станешь нас дарить
Станем мы тебя хвалить;
А не станешь нас дарить,