Под вечер дверь землянки распахнулась. На пороге появился Гордей. Не торопясь завести разговор, уставился на порубежника. Федор не отвел взгляда. Так и стояли они, в упор рассматривая друг друга. Наконец чернобородый широко, всем лицом усмехнулся, спросил:
Что, Федор Данилов, аль передумал? Пойдешь с нами на земли Верховские?
Порубежник в смятении облизнул пересохшие губы, сердце забилось чаще... «Сие по дороге! Пойду с душегубцами, коли так, хотя бы до Серпухова. А там подамся к своим в Верею!» — мелькнуло у него в голове, и он решился:
Деваться некуды, пойду.
Уходили затемно. Над головами ватажников мерцали звезды, но дальше темные тучи закрывали полнеба.
Гордей, как и прочие лесовики, оторванные от всего мира, даже не подозревал, что полчища Тохтамыша обогнули земли великого княжества Рязанского, вошли в Верховские княжества и двигались через Мценск, Белев, Калугу на Москву...
Путь ватажников пролегал через леса и болота, которые тянулись вдоль северного берега Оки. На ночь становились у чистых лесных озер. Вечерами, когда лесовики бражничали у костра, Федор подолгу сидел на берегу, смотрел, как плещется в озере рыба, как крадется на водопой зверье. В который раз порубежник спрашивал себя, не лучше ли бежать, добраться до какого-нибудь жилья, а оттуда к своим, но продолжал идти с ватагой. Вставали лесовики спозаранку, когда еще дымилась зеркальная озерная гладь, ловили рыбу. Брали ее на блесну либо всем миром вытаскивали большой сетью с берестяными поплавками и грузилами из обожженной глины. Наскоро варили похлебку и, наевшись, правились дальше. По дороге стреляли дичь из луков...
Как-то под вечер вышли к деревушке на два двора, затерянной среди глухого леса. Колосилось небольшое ржаное поле, голубел лен, на огороде зеленели капустные шары, желтела ботва репы и лука. Па опушке под присмотром ребятишек, одетых в белые до пят холстинные рубашонки, паслись мелкорослые коровы и козы. Завидев вооруженных людей, крестьяне встревожились, бросили работу. Бабы с детьми поспешили укрыться в избах. Мужики, их было четверо,-— белый, как лунь, старик и трое помоложе, кряжистых и крепких,— сгрудившись группкой, с беспокойством и растерянностью*смотрели на подходивших к ним лесовиков.
Бог в помочь, сироты, не опасайсь! — ухмыльнулсй Гордей.— Как живете-можете? Крестьяне молчали, пришлых людей они видели редко, только когда изредка наезжали в Коломну на торжище, к ним же и вовсе никто никогда не заявлялся, разве лишь богомольцы-странники, да и то раз-другой в году. А тут сразу двадцать душ чужаков, да еще вооруженных. Атаман рассеял все их опасения: Слышь, сироты, хотим обменять кой-чего с наших припасов на корм, а то без хлеба оголодали. Крестьяне воспрянули духом, заулыбались. Бабы стали выносить из изб ржаные хлебы, испеченные на кислом квасе, глиняные бутылки с льняным маслом, молоко. В обмен ватажники отдавали им ткани, бусы, серьги.
Тем временем стемнело, небо со всех сторон окрасилось в багрово-коричневый цвет, звезды с трудом пробивались в зловещем мареве. Который день уже так! — недоуменно пожал плечами старый крестьянин, показывая на зарево.— А что оно значит, ума не приложим. Чай, далече от нас и до Коломны и до Серпухова. Ему никто не ответил. Лесовики, расположившись вокруг костра, жадно хлебали сдобренную льняным маслом овсяную кашу, заедая ее хлебом. На огне, издавая пряный запах, жарились большие куски кабаньего мяса; сало, стекая на раскаленные угли, с шипеньем и треском разбрызгивалось в стороны.
Наконец атаман перестал есть, хмуро сдвинув к переносице густые, лохматые брови, бросил: То поганые идут, палят русскую землю нашу, Серпухов уже захватили! Миг-другой крестьяне в оцепенении молчали, потом испуганно заголосили бабы, заплакала ребятня. Мужики, словно по команде, вскочили на ноги, обступили Гордея.
Коли правда сие, что же нам делать?
Уходите в лес, сироты, да подальше, чтоб ордынцы не нашли.
В тот день вышли позже обычного. Было еще темно, может, из-за непогоды, а может, потому, что дни становились все короче. Шел дождь, лесовики, ругаясь вполголоса, поплотнее кутались в свою одежду. Даже Митрошка не балагурил и не приставал к простоватому Митьке. Прошли совсем немного, когда впереди потянуло гарью. Ватага остановилась.
Ивашко, а ну поглянь, что там! — кликнул Гордей кашевара, и тот исчез в едва начавшей редеть темноте. Вскоре он вернулся, перепуганный, взволнованный.
Сидит мужик, по рукам и ногам связан...— Ванька- кашевар перевел дух и, оглядев лесовиков расширенными от страха глазами, добавил заикаясь: — А стережет его... ведьма!
Гордей громко выругался, встревоженно спросил:
Больше никого?
Никого! — Ванька нахмурился.— Даже собак, должно, перебили.
Ватажники переглянулись.
Идем, посмотрим на твою ведьму,— решительно сказал атаман, поправляя меч на поясе.
Прошагав с сотню шагов, остановились. Селение, видимо, было уже рядом — несло гарью и еще чем-то, от чего у лесовиков мурашки холодили спины.
Вон там! — опасливо показал Ванька на одинокий старый дуб на опушке.
Подошли ближе. Прислонившись спиной к дереву, сидел человек. В полумраке видны были курчавые волосы да большая борода, ниспадавшая на широкую грудь. Руки и ноги у него были крепко связаны сыромятными татарскими ремнями. Он встревоженно повернул к лесовикам голову, и в этот миг из-за кустов вдруг появилась баба. Волосы взлохмачены, грязная, когда-то белая холстинная рубашка разорвана, глаза безумно горят.
Ведьма!
Ватажники испуганно шарахнулись.
Не бойтесь,-люди добрые,— проговорил бородатый мужик под деревом.— Это женка моя, умом тронулась, бедолашная.
Атаман подошел к мужику, молча разрезал ремни.
Ты кто будешь?
С трудом расправив затекшие руки, мужик проговорил:
Тутошний я, из селища сего...— И, помолчав, тихо добавил: — Водицы бы испить, люди добрые.
Митрошка протянул ему глиняную флягу...
Это было первое пепелище, которое встретилось ватаге. Долго разглядывали они погибшее поселение. Село сие было до нашествия большое, почти полугородок,— рассказывал спасенный ими мужик, звали которого Ермак. Несколько десятков изб, хоромы сына боярского Козла, володаря деревни, хозяйственные постройки, церквушка со звонницей* и колоколом. Случилось все нежданно и негаданно накануне утром. Крестьяне занимались своими обычными делами. Мычали коровы, мекали козы, пере-, кликались собаки и петухи. Ермак чинил плетень во дворе, молодая жена его Ладушка кормила грудью первенца. Вдруг раздался пронзительный страшный клич «урагх!» — и в село хлынули ордынцы. Звонарь успел влезть на колокольню. Его никто оттуда не снимал, просто подожгли звонницу. Над селом долго звенел набат вперемешку с вражескими воплями, криками жертв. Потом набат затих — церковь обвалилась и погребла колокол вместе со звонарем.
Когда в избу ввалились ордынцы, Лада стояла у люльки с поднятым над головой топором. Первый нукер упал с раскроенным черепом. Не слышала, как просвистел аркан; ее выволокли за ноги из избы. У порога лежал намертво связанный ремнями Ермак. Ордынцы вынесли из дома все, что могли, и подожгли его. Ножом полоснул сердце детский плач. Лада рванулась, но ее крепко держал за волосы степняк. С расширенными от ужаса глазами смотрела на воющее пламя, не чувствуя боли, рвалась из рук насильника, пока не обрушилась крыша и детский крик захлебнулся навсегда...
Лада затихла на »мгновение, затем внезапно извернулась и, оставив в руках у ордынца прядь своих волос, вцепилась ему в горло. Ордынец захрипел и обмяк — откуда только взялась у женщины такая неистовая сила?!. Безумный взгляд несчастной остановился на муже. Она взвалила его на спину и, шатаясь, пошла к лесу. Изба стояла на краю села, и ордынцы не заметили их. Через час все было кончено. Скот, молодых баб и мужиков насильники угоняли в полон, остальных перебили. Многие сгорели заживо.
«Развяжи меня, Ладушка...» — просил Ермак, но обезумевшая жена не отвечала. Остановилась, прислушалась, осторожно опустила мужа на землю, прислонила к дереву и спряталась в кустах...