Что ты надумал, Костянко! — воскликнула княгиня, не отрывая от лица мужа взволнованного, беспокойного взгляда.
Что надумал, то уж надумал, Ольга! — нахмурившись, обронил тот и, помолчав, не терпящим возражений голосом сказал: — Завтра уедешь с чадами из Тарусы. Возьмешь с собой всю казну нашу и то, без чего не обойтись.
Снова разлука? — в отчаянии спросила она.
Не перебивай! — строго произнес князь и продолжил: — Поедешь в Рязань к Олегу. В сей тяжкий час, почитай, один он живет и делает все с разумом. В мамайщину ни единого воя не потерял и сейчас в стороне остался. Ведомо мне стало, что с Тохтамышем он сговорился, и тот окружь земли Рязанской свои полки повел. Мы же, князи тарусские, все за Москвой тянемся, ратников своих теряем. Ныне же все потерять можем, потому что в сей лихой час одни остались.
Что же ты надумал, Костянтин?
—- Об том скажу после.
Не томи мою душу!
Но он не ответил.
Константин Иванович молча зажег от лампадки лучину, обошел с огнем светцы. Стало веселее, нарядно проступили на бревенчатых стенах яркие вышивки. Ольга Федоровна подошла к мужу, который стоял у оконца, беспокойным голосом сказала:
Рязань — ненадежное место, Константин. Не верю яордынцам. Ежели они, чего недоброго, Москву повоюют, то и Рязань в стороне не останется.
Князь вспыхнул, зло посмотрел на жену, но постарался подавить в себе закипевшее раздражение, бросил недовольно:
Потому в Рязань, что ныне никуда не проехать больше!
Ольга в недоумении подняла тонкие брови, и он пояснил:
‘В Тверь и Новгород пути нет — повсюду там бессчетно вражеских чамбулов бродит. Чтобы в полой вас не захватили, всю свою дружину доведется отрядить.
А что с собой мыслишь?
Что мыслю, то уж мыслю! — буркнул Константин, неожиданно схватил светец, возле которого стоял, за длинную серебряную ножку, поднял его из корыта с водой и резким движением опустил обратно.
Вода залила дорогой шемахинский ковер, но Ольга не обратила на то внимания, не отводила взволнованного взгляда от мужа.
А князь выговаривал то, что давно накипело у него на душе:
И ты, и Володимир в речах своих о Москве тревожитесь. Дескать, ежели повоюют ее татары, то и Тарусе не стоять. Когда-то отец и старший брат покойные тоже весь час толковали: «Надо Москвы держаться! Она, мол, защита для нас единая!..» Во все рати и походы с великим князем Московским Дмитрием Ивановичем ходили... А толку?.. Погибли на поле Куликовом безвременно. А держались бы Олега Рязанского, и по сей день здравствовали бы. И я за ними следом тянулся, на отца твоего, что дружбу с Рязанью водит, серчал...
Константин Иванович осекся на полуслове, вспомнил о вести, которую утаил от жены: ордынцы, захватив Тулу, убили старого князя, отца Ольги, а княжескую семью полонили и угнали в Крым. Но взволнованная княгиня, вся во власти тягостного разговора с мужем, ничего не заметила. Только когда Константин Иванович, оправившись от недолгого замешательства, снова посетовал на то, что Таруса одна и нет никого, кто стоял бы против татар с нею рядом, Ольга Федоровна невольно подумала: «А ведь в прошлом году приезжал к нам великий боярин московский Тютчев, предлагал союз с Москвой, так ты отказался...»
Княгиня встала с широкой лавки, застеленной шелковым одеялом и пуховыми подушками. В длинной, до пят, белой рубашке, она в свете мигающих свечей показалась князю какой-то призрачной, бесплотной, будто привидение. Ему стало жутко и, повинуясь безотчетному порыву, он обнял жену и, только; почувствовав тепло ее тела, успокоился. Крепко прижал супругу к себе, доверчиво положил голову
ей на плечо. А она, еще больше разволновавшись, в тревоге спрашивала:
Что с тобой, Константин? Я тебя таким никогда раньше и не видела. Будто прощаешься навеки...
Может, и навеки...
Что ты, родной, что ты? — растерянно прошептала она, глаза ее от страха расширились. И вдруг, резко отстранившись от него выкрикнула: — Говори, что задумал!
Не голоси! — повысил голос он, но тут же, словно устыдившись, сказал ласково: — Будет, Оленька, будет тебе. Успокойся... А уж коль хочешь знать, что задумал, скажу. Задумал то, что ныне только и надо учинить,— идти во чисто поле на окаянного ворога. Разбить ордынцев или голову честно сложить.
Княгиню будто ошеломили, так и застыла недвижимая, потом расплакалась. Наконец взяла себя в руки, обтерла слезы с лица, тихо, но твердо сказала:
Не делай сего, Константин Иванович. Во чистом поле тебе не управиться с татарами. Много их, и все они лихие воины.
Князь нахмурился, отвернулся. Будто сговорились все! Не верят! Володимир не верит, и она тоже... А сам он верит? Да, верит! Сомневался было поначалу, а теперь верит. В удачу свою, в удаль свою. Наперекор всем верит. И еще потому, что татар, идущих на Тарусу, не так уж , много — дозорные поведали: одна Шуракальская орда идет. Остальные с ханом Тохтамышем на Москву направились. Конечно, он, князь Тарусский, мог бы бросить свою землю» и вместе с женой, детьми, ближними боярами и дружиной податься на полуночь. Но не в праве он сие сделать, оставить люд тарусский —• горожан и сирот, что по его призыву пришли в Тарусу из других городов. Покинуть их, а самому бежать? Нет, так негоже!..
А другой голос ему шептал: «Безрассудство! Не устоять тебе против ордынцев. Не хочешь искать приюта у других князей, в других землях, уходи в леса...» Нет! Пущай он погибнет, но не уйдет с Тарусчины, не померившись силой с ордынцами!..
Константин Иванович так задумался, что забыл и о жене. В опочивальне царила тягостная, томительная тишина, оплывая, гасли одна за другой выгоревшие свечи. Но вот князь словно очнулся, перевел взгляд на съежившуюся в ожидании жену, сказал строго:
С утра готовься, Ольга Федоровна, к отъезду!
И быстрыми шагами вышел из опочивальни.
На рассвете в Тарусу прискакали дозорные, следившие за крымцами. Им удалось ночью пробраться к стану Бека Хаджи, который расположился в тридцати верстах от города. Плененный шуракалец подтвердил, что орда идет на Тарусу и через два-три дня будет под ее стенами. Тайная надежда, что крымцы свернут в обход и направятся на Москву путем, которым прошли все полчища Тохтамыша, растаяла. Отправив жену и детей в Рязань, Константин Иванович велел собрать боярскую думу.
Просторную светлицу заполнили княжеские воеводы и ближние бояре, пришли игумен Никои и брат князя Владимир. Все были насторожены, угрюмы — знали уже, с какой вестью вернулись дозорные в Тарусу.
Будем сражаться! — упрямо тряхнув длинными волосами, бросил князь Тарусский.— Лучше смерть принять, нежели в неволе поганой жить! Так сделать, как сие сделали отец наш, Иван Константинович, брат наш и тыщи хоробрых тарусцев на поле Куликовом.
Верно сказал пресветлый князь наш Константин Иванович! — первым поддержал его боярин Курной.— Я хоть с одной рукой, а в первых рядах буду биться за Тарусу. И всех к тому призываю!
Еще два боярина выступили за то, чтобы идти навстречу врагу. Остальные молчали. В тусклом свете, скупо пробивавшемся через слюдяные оконца, едва можно было различить взволнованные лица собравшихся на думу людей.
Чего молчите, бояре? — Константин резко поднялся со своего кресла-трона, обвел всех пристальным взглядом.-— В старину наши предки говорили: «Се сколь добро и сколь красно, ежели жити, братии, вкупе!» Так оно и сейчас!
А я мыслю, что надо тебе, Константин Иванович, со всей дружиной и ополченьем подаваться на полуночь! — раздался звонкий голос князя Владимира.—- Так я считал, так и ныне считаю. Еще вчера об том говорил тебе, княже...— И, помолчав, с упреком добавил: — И о том, что в Тарусу пригнал гонец от князя Володимира Андреевича Серпуховского, надо было рассказать. А уж коль ты промолчал, то не обессудь, я поведаю!