Возле тарусского порубежника сидит Федор. Прижимает руку к повязанной холстом ране, по густым темно-русым волосам сочится кровь. Неподалеку стоит Гордей с несколькими лесовиками — это все, что осталось от ватаги. На уме одна тревожная дума: «Как быть дальше?..»
Убитых похоронили за деревней на лесной опушке. Отпевал их молоденький монах, приставший к ватаге в Серпухове. Глотая слова, прочитал он скороговоркой заупокойную молитву. Насыпали земляные холмики, установили выструганные из молодых дубков кресты. К двум могилкам умерших зимой детей Гонов добавилось семь новых — целый погост.
Наступила ночь Солнце скрылось за лесом, низко в небе зажглась яркая звезда. Завершив свой горестный труд, усталые, измученные люди молча отряхивали с одежды землю. Долго не расходились. Всхлипывали бабы, хмуро покашливали мужики. *
Стой не стой, а их уже не поднимешь...— первым нарушил скорбное молчание атаман.
Что думать, ежели ничего не придумать,— подал голос Митрошка и добавил: —' Беда бедой, а есть надо.
Помолчи* помело, не отощаешь! — прикрикнул на него Гордей.
Придем в Литву, там уж отъедимся,— заметил кто- то из лесовиков.
Куда нам в Литву — осталось нас восемь душ! — мрачно возразил другой.-
Гаврилко и бабы направились к уцелевшей избе. Как ни удручены были собственными горестями и заботами сыновья старого Гона, но с любопытством прислушивались к разговору лесовиков. И потому, когда Сенька, по-мальчишески быстро привязавшийся к Гордею, с пылом воскликнул: «Пошто гам в Литву идти, дяденьки,— селитесь тут!» — мужики его поддержали.
Верно говорит Сенька — милости просим,— радушно молвил Вавила — он считал себя теперь в деревне за старшего.— Коли ордынцы снова не пригонят, всем хлеба и дел хватит.
Чай, и невесты найдутся? — усмехнулся атаман.
Парнишка насупился, озадаченно протянул:
С невестами похуже. Есть, правда, одна: Любашкой звать!
Всего одна, а нам много надо,— положив руку на Сенькино плечо, привлек его к себе Гордей.
А ежели с других деревень невест взять? — нашелся малый.
Э, милый...— с лаской в голосе произнес Гордей.— Не в том дело, паря. Да и не найдешь тепереча в деревнях невест: везде такое.
Ежели не хуже! — в сердцах воскликнул кто-то.
Будет вам! — покосившись на Степаниду и Настю, которые горестно склонились над могилами, сказал Гордей.— Разговор сей не к месту.
Слышь, добрый человек,— осторожно тронул его за руку Вавила.— Зови удальцов своих. Кой-чего уберегли от ордынцев, бабы поесть сготовили.
Поминуть убиенных,— как бы невзначай обронил Любим.
То добре! — сразу оживились лесовики, зашагали гурьбой за Вавилой и Гордеем.
Бери Настю, Фролко,— шепнул Любим брату.— А я Степаниду уведу.
Тот нахмурился и, ничего не ответив, пошел к деревне.
Погодь! — догнал его брат.— Зачем бабу изводишь? Разве ж она повинна? Думаешь, у меня здесь не гложет? — прижал он кулак к груди — рубаха на нем была донизу разорвана — Чай, и над моей Агафьей надругались окаянные. Что же делать? Добре еще живыми отпустили. Н Рязани, слыхал я, ордынцы всем бабам животы вспороли.
Фрол что-то буркнул, но остановился.
Любим подошел к могиле Антипки, помог встать сестре. Вдвоем со Степанидой взяли Настю под руки, попытались силой увести с погоста. Она вырвалась и опять уселись у могилки сына.
Ее хватились, когда уже совсем стемнело. Лесовики крепко спали, расположившись у горящего костра. Гордей лежал на боку, подперев голову рукой, поглощенный думами, и не слышал, о чем говорят Гоны, разместившиеся напротив. Бабы, обняв детишек, дремали, мужики держали совет.
Что делать будем? Жито и избы сгорели. Сызнова начинать все? — хмуря длинное лицо, бурчал Вавила.
Хоть скотина осталась, не то б вовсе беда,— вздыхал Любим.
Что с той скотины? Обратно надоть переселяться. И зачем было сюда лезть? Сидели себе спокойно под Тарусой, никаких ордынцев не видели, так взбаламутил всех старый!..— шипел Гаврилко, дергаясь при каждом слове всем' телом.
Храбр после рати! Когда собирались, первый кричал: «Не будем под лиходеем Курным, пойдем на новое место!» — рассердился Любим.
Фрол, молчавший все это время, угрюмо добавил:
Ежели на тятю еще что худое молвишь, на себя пеняй!..— Как он там, Вавило? — спросил у брата.
Плох, не ведаю, протянет ли до утра.
Фрол опустил голову.
Ихний человек — тож не жилец,— показал Любим глазами на атамана лесовиков и вдруг спохватился: — А Настя-то где? Чай, ведь и не приходила!
Придет,— не поднимая головы, молвил Фролко,-— ничего с ней не станется...
Выхватив из костра пылающую ветку, Любим направился к погосту. Красноватый свет головешки становился все тусклее и вскоре совсем исчез в темноте. Слышно было приглушенный расстоянием голос: Любим кликал Настю; потом все стихло.
Гоны настороженно прислушивались. Потрескивали сучья в костре, храпели усталые люди, стонали во сне раненые. Вдруг т леса раздалось громкое уханье филина, следом зловеще рахохоталась неясыть.
Из темноты выбежал запыхавшийся Любим. Переведя дух, растерянно крикнул:
Нет нигде Насти, как сквозь землю провалилась!..
Настю так и но нашли. Да и как искать ночью в глухом
лесу? Утром мужики обошли на много верст вокруг лес и болото, но все понапрасну. Последними, уже далеко за полночь, возвратились Сенька и Фрол. Отрок то и дело утирал ладонью слезы. Фрол шел, низко опустив голову.
ГЛАВА 8
Владимиру не спалось. Он лежал, уставившись в догорающий огонь; в костер уже давно не подбрасывали хворост, и он угасал. Думал о том, что произошло, что ждет его и всех, кто был рядом... Да, ой не хотел идти на татар с такой малой ратью. Считал сие безрассудным: Тарусу им не отстоять, только воинство погубят. Так оно и случилось: тарусские полки разбиты, брат Константин погиб... Что же ему, Володимиру, оставалось делать? Тоже лечь костьми или попасть живым во вражьи руки? «И все же, князь, ты взял грех на душу — увел с поля боя дружину!..»
Владимир вздрогнул, резко обернулся: ему показалось, что кто-то подкрался сзади и стоит за его спиной. Но у костра, кроме него, никого не было, и тогда он понял, что голос звучал в нем самом.
«Да, князь, много дружинников, приняв на себя первый удар орды, пало в сече, но ополчение-то сражалось, когда ты наказал дружине выходить из боя...» — не умолкал голос. «Я не мог поступить иначе!» — «Ты поступил нечестно, князь! Может, Беку Хаджи и не удалось бы сломить тарусскую рать, ты мог отвести воинство за Оку и дать бой на переправе!» — «Нет! Ничего не могло быть, кроме погибели и разгрома!..» — старался убедить сам себя молодой князь, но мысли в его усталом мозгу путались, мешались...
«Коль уж погиб брат Константин, кто, кроме меня, должен стать владельцем Тарусы? — задумался о другом Владимир.-— Сыны его, Иван и Юрий, малы еще, да и нет их ныне на Тарусчине... Знать бы, что сказано в духовной грамоте Константина, что завещал он на случай своей кончины. Ежели наследовать княжество старшему сыну Пиану, мешать не стану, против воли его не пойду!.. Бояре Устин и Максим, видно, на сие намекали. Бог с ним, пущай будет, как будет!.. Не в сей же лихой час должен я с тем считаться! Брат Константин повел полки на орду, хотя многие того не хотели. И я по праву возглавил дружину, совершил то, что надо было тогда сделать: вывел уцелевших воев, дабы не погибли все!..» Но другой голос назойливо шептал: «А может, и не надо было уводить? Может, прав Максим? Может, и остальные так же мыслят?..»
Владимир ворочался с боку на бок, пытаясь умоститься поудобней. Звездный Воз уперся дышлом в землю, луна давно закатилась за лес, а беспокойные мысли все не оставляли молодого князя. Храпели усталые люди, пофыркивали кони, потрескивал прошлогодними желудями костер, то и дело раскатывался в лесу зловещий хохот совы.