Однажды сын Гона — Вавила — принес из Тарусы недобрые вести. Встретил он на торжище знакомого княжьего человека, который поведал ему, что слышал-де ненароком, будто их деревню новый князь Константин пожаловал боярину Курному. Опечалила эта новость Гонов. Боярская вотчина примыкала к княжеским землям. Гоны знали, как тяжело живется крестьянам Курного. Боярин был жаден, со стариной не считался, заставлял отдавать половину урожая. На беду Гонов, слух оправдался и они оказались под Курным. Волость-община, в которую входило еще несколько соседних деревень, распалась. Теперь за крестьян стало некому заступиться. Когда боярские сборщики в третий раз за год пришли брать оброк, старый Гон не выдержал: решил искать счастья в другом месте. Взял с собой младшего сына Фрола и направился на полдень разведать, куда бы перебраться. Они дошли до рубежей Тарусского княжества, здесь им и приглянулась большая лесная поляна, неподалеку от ручья. Место было глухое, со всех сторон его окружали леса и болота. Дальше начинались земли Тульского, Рязанского и Елецкого княжеств, они исподволь разорялись мелкими кочевыми ордами степняков, но до тарусских пределов татары в последнее время обычно не доходили.
Старый Гон рассказал родне об этом месте. После долгих раздумий, колебаний и споров Гоны решили переселяться.
Тяжелая работа предстояла крестьянам. Надо было построить новую деревню, расчистить поляну от густых зарослей кустарника, расширить ее под пашню и огороды, выжечь и выкорчевать десятки дубов и елей. Но сознание того, что они избавились от лихих боярских поборов и как новоселы могут шесть лет не платить оброк тарусским князьям, поднимало дух. Только вот рабочих рук не хватало. Мужиков, вместе с Сенькой,--- семеро да баб шестеро.
Сыновья Гона — тощий, долговязый, весь в отца Бавила и такой же рослый, но поплотнее, с широким добродушным лещом Любим — принялись за постройку амбара. Срубили два десятка елей, вырыли неглубокие канавы и стали класть сруб, соединяя бревна в замок. Остальные Гоны, наметив рубежи поля, вырубили вдоль них деревья, чтобы ненароком не случился пожар. Надрываясь вместе с низкорослыми лошаденками, стали оттаскивать дубовые и еловые колоды в лес. Бабы расчищали от кустарника поляну, засыпали ямы, ровняли бугры. Ребятишкам постарше доверено было присматривать за малышами и пасти скот.
Прошли недели. Ночи становились длиннее, по утрам мерцал под лучами осеннего солнца иней. В опустевшем лесу не стало слышно птиц...
«Уже до осеннего Юрия недолго, а не срубили ни одной избы»,— беспокоились люди. Особенно тревожились бабы — как жить с детишками в шалашах, когда настанут морозы?!. Они наседали на мужиков, а те отмалчивались — не хотели идти наперекор старому Гону да и понимали: пока сухо и не приморозило землю, за день можно сделать больше, чем потом за три. Так изо дня на день и откладывали.
Холода наступили внезапно. Утро выдалось тихое, солнечное, но к полудню небо затянуло тяжелыми тучами. Задул резкий, порывистый ветер. Раскачивал деревья, рвал на дубах и липах последние листья, швырял их на
Землю. А ночью случилась беда — напали волки... Сторожить с вечера довелось Антипке, мужу старшей дочери Гона Степаниды, угрюмому, желчному мужику. Его заросшее черной бородой скуластое лицо, отчужденный взгляд исподлобья вызывали у всех чувство стесненности. Антипка не любил тестя и не скрывал этого. Переселился с Гонами на повое место против своей воли по настоянию Степаниды. До женитьбы Антипка со старшим братом Егоркой жил во дворцовом селе тарусских князей. Но, когда тот, спасаясь от лютой казни, бежал невесть куда, не уберегся от княжьей мести и Антипка — потерял хозяйство, едва не попал в холопы. Пришлось ему идти к Гонам примаком. И, хоть прошло уже много лет, его гордая натура не могла смириться с тем, что он должен во всем считаться с тестем.
Закутавшись в овчину, Антипка следил, как огонь под порывами ветра метался из стороны в сторону, далеко рассыпая искры вокруг костра. От усталости глаза слипались. Чтобы не заснуть, он тер их кулаками, заставлял себя подниматься и ходить вокруг лагеря. Но стоило Антипке присесть, как его опять начинало клонить ко сну...
Его разбудил лай собак и тревожный рев скота. Схватив рогатину, мужик бросился на шум. По земле катились двухцветные клубки: светлые собаки и темные волки. Хищников было больше, и они одолевали. Антипка не стал звать Гонов .. «Попрекать станут, что заснул... Сам управлюсь!..»
Ему удалось прибить рогатиной несколько хищников, и, увлеченный схваткой, он забыл про опасность. Тем временем матерый вожак, задушив собаку, прижался к земле и не спускал желтых глаз с метавшегося по поляне человека. Когда тот оказался рядом, прыгнул на него, навалился со спины всем весом, сбил с ног... Разбуженные шумом мужики отбили. Антипку. Он был без сознания...
Волчье нашествие дорого обошлось Гонам. Антипку спасли, но он надолго выбыл из строя. Из пятерых собак осталась в живых лишь одна — остальных загрызли хищники. Сорвавшись с привязи, убежали и сгинули в лесу лошадь Вавилы, несколько коров и коз. Это еще больше усложнило жизнь переселенцев. Спустя несколько дней Гоны наконец заложили первый сруб под жилье. На месте порога будущей избы старик зарыл кусок железа — уклад от сломанной сохи. Утоптав над ним землю, прошептал:
— Дай, господи, нам здоровья на многие годы, чтобы ничто нам не вредило, как не вредит сему укладу, чтобы крепки были, как сей уклад, люди, кои через него переступать будут!..
Переселенцы дружно принялись за дело. К зиме избы и сарай для скотины были закончены. По обычаю, в хлеву на веревке подвесили мертвую сороку, чтобы нечистая уцепилась за нее... Кое-как разместили животинку. В избах было тепло. Правда, топили по-черному, и дым стелился низко,. ел глаза, но это для крестьян было привычно: любишь тепло — терпи дым. Стали выздоравливать хворавшие из- за простуд ребятишки. Двух только не уберегли. И выросли в дальнем конце поляны первые могилки с белыми струганными крестами. Погоревали родители и старый Гон, прослезились тетки, заугрюмились дядья, да что делать: дай волю боли — сам помрешь раньше смерти... И снова рубили, жгли деревья, корчевали пни. Торопились, пока не ударили морозы, когда и прутика не вырвешь из окаменевшей земли.
Короткие зимние дни быстро сменяли друг друга. Вставали задолго до рассвета. Над спящим лесом не успевал еще заняться день, а на поляне уже стучали топоры, стлался дым, ржали лошади, раздавались громкие голоса людей. Кончали .работу при свете костров, разгонявших темень, когда от усталости деревенели ноги, а топоры начинали дрожать в руках. Лес отступал все дальше.
За трудами и заботами незаметно пришла весна. Отжурчала ручьями талого снега, отшумела буйными грозами, осыпалась белыми лепестками диких яблонь и груш, одела в темно-зеленый убор дубы и липы. А когда возвратились в родные края птицы и, отстроив гнезда, вывели птенцов, на месте тихой, затерянной среди глухих лесов и непроходимых болот поляны раскинулась новая деревня с огородами и пашней...
И вот окаянные ордынцы пустили все прахом!.. Что же Гонам теперь делать? Искать в лесной глухомани другое место, начинать все сызнова? А ежели нечистый и туда нашлет насильников? Жаль покидать землю, в которую столько труда вложили. Как не злодеяли окаянные, а кой- чего осталось: овощи на огородах, рожь и овес не целиком сгорели. Одежу и другой награбленный скарб довелось татям ордынским оставить, когда убегали. Да и в ямах кое-что есть, по совету старого Гона припрятали. Главное же — скотина уцелела. Коней татарских тоже можно в дело взять. А наилучше было бы, ежели б и лесные удальцы тут остались: и поспокойнее, и срубы новые скорее бы сложили. Только вот как подступиться к их вожаку? Там, на погосте, и когда поминки справляли, он ясно дал понять, что против сего. А лесовики, может, и согласились бы. Многие крестьянскую работу знают — сами из сирот и холопов...