Приехали наконец, черти окаянные! Да не одни, с ними еще трое!
Кто такие?
Одного признали: начальный над порубежниками был, когда Ольгу Федоровну от татар вызволяли. Других двух ранее никто не видел, но, должно, тоже вой — в шлемах, при мечах.
Князь ускорил шаги, за ним едва поспевал десятник. Дружинники, завидев Владимира, расступились. Не обращая внимания на остальных, он подошел к Никитке и Алешке, нахмурившись, грозно спросил:
Где вас нечистая носила? Почему не вернулись вовремя?!.— И, обращаясь к десятнику, приказал: — Всыпать им, Гаврила, кнутов!
Парни побледнели, потупили головы. Гордей, зло сверкнув глазами, молча переглянулся с Васильком и Федором, но лицо сквирчанина оставалось бесстрастным, а тарусский порубежник лишь покачал головой. Атаман, чтобы погасить свой гнев, крепко, до боли в руке, сжал рукоятку меча, отвернулся. Но, когда по знаку десятника к молодым воинам подошли дружинники, не сдержался, воскликнул:
Погоди, княже! Ты поначалу выслушай их, а наказать всегда успеешь.
Князь с изумлением смотрел на чернобородого пришельца, осмелившегося поучать его. Голубые глаза его потемнели. Еще недолго — и быть беде!..
Василько бросился к Владимиру, шепнул ему что-то. Князь теперь уже с любопытством взглянул на чернобородого и приказал отпустить парней.
Говори! — кивнул он Никитке.
Но тот, мрачный, взволнованный, молчал — его приязнь и расположение к молодому князю куда и делись. Тогда заговорил незлобивый, отходчивый Алешка. В нескольких словах поведал о том, что с ними произошло.
Взгляд Владимира смягчился. Ненадолго наступило молчание. Но вот тарусец снова повернулся к Гордею, строго прищурившись, спросил:
А ты зачем сюда пожаловал? Кто таков, какого роду- племени?
Атаман выдержал его взгляд, ответил твердо:
Из лесных людей я!..— И, помолчав, произнес уже поспокойнее: — А пришел за помощью, звать тебя вместе с нами люд русский из ордынской неволи освободить!..
«И впрямь, конец света — душегубцы за Русь поднялись!» — мелькнуло в голове у Владимира, но рассказ атамана выслушал внимательно. Когда тот умолк, князь, еще не веря ему, задумчиво обронил:
Значит, на село мое хотите напасть, полон отбить у татар... Так ли сие, Василько? — неожиданно обратился он к порубежнику.
Так, все так, княже! — подтвердил тот.
Что ж, истинно замыслили вы дело знатное! Пойдем и мы с вами! — решил Владимир.
Было уже за полночь, когда лесовики и дружинники вышли к окраине села. Дул холодный, пронизывающий ветер. В призрачном свете клонящейся к закату луны дивными казались очертания полуразрушенных изб — ордынцы разбирали их на дрова для костров. Чуть в стороне виднелись многочисленные татарские юрты.
Где полон? — спросил атаман у Клепы.
Вона, гляди! Видишь: две избы целых, а за ними : загон большой, где раньше свиней держали? Теперь там пленники. Свиней ордынцы в амбар загнали и пожгли...
Совещались недолго. Первыми, направляясь в обход села, скрылись в лесу дружинники князя Владимира. Одновременно исчез в темноте Клепа с тарусскими крестьянами. Остальные во главе с Гордеем и порубежниками стали пробираться к ближним избам. Едва они достигли их, как ночную тишину прорезали громкие крики, конский топот, свист. Тотчас послышались вопли, звон оружия, ржание лошадей.
Сунув меч под мышку, атаман заложил пальцы в рот, оглушительно свистнул и бросился вперед. Следом, стара-
с і* поспеть за вожаком, с возгласами: «Слава! Слава!..» — бежали станичники.
С вечера рябой Епишка и трое других воров, служившие поводырями у ордынцев, бражничали в уцелевшей избе п і дальней окраине села. Попивая белый и красный меды икрепкую брагу, неистово хвалились друг перед дружкой, кто сколько ясыря пригнал, вытряхивали из мешков награбленное и пожалованное татарскими десятниками добро - сермяжные зипуны и овчины, серебряные чарки и ковши, оловянные тарелки и ложки. День выдался на редкость удачный — чуть не сотню тарусских мужиков, баб, ребятишек постарше привели крымцы в дворцовое село...
Утихомирились поздно и, едва добрались до лавок, тут же захрапели на всю избу. Около полуночи Епишка проснулся, его душил кашель, болело в сухоточной груди. Встал, вышел по нужде из избы, бранясь, долго и мучительно отплевывался. Возвратясь, улегся на лавку, поплотнее закутался в овчину, стал засыпать. Сквозь дрему услыхал отдаленный шум, накрылся с головой. Но, когда рядом с избой раздался свист и конский топот, мигом со- скопил с лавки, подбежал к волоковому оконцу, ударом
кулака продырявил его. Возле ордынских шатров скакали всадники, метались пешие, слышались крики, звон оружия, стоны. Недоуменно таращась, рябой некоторое время стоял у оконца. Решив, что на село напали враждебные шуракальцам татары, Епишка бросился к двери. Осторожно приоткрыл ее, испуганно осмотрелся. Вблизи никого не было. Опустившись на землю, ужом заскользил к лесу.
Освоих дружках, что остались в избе, даже не вспомнил. Прижимаясь к земле, полз по дорожной пыли, навозным кучам, продирался через кустарник. Поодаль кто-то кричал, кто-то с кем-то сшибался, кого-то преследовали, убивали, а он, не осмеливаясь повернуть голову, все полз и полз к близкому уже лесу. Может, и на сей раз ушел бы, если б конь одного из тарусцев, почуяв его, не захрапел в испуге. Станичник выругался, замахнулся на Епишку копьем, но раздумал и подозвал ехавшего рядом Василька. Вора заставили подняться с земли, осветили факелом. Лесовики опознали рябого.
Рассветало. Повсюду лежали трупы погибших в схватке. Прикрывая лицо руками, Епишка шел в окружении разъяренных мужиков и баб, которых станичники только что освободили из полона. Со всех сторон на него сыпались брань, плевки и удары. Когда вора подвели к атаману, тот его сразу не признал. Заплеванный, в лохмотьях, с исцарапанным, разбитым в кровь лицом, стоял он перед своими бывшими сподвижниками из лесной ватаги, но голову не опускал, буравил Гордея злыми глазами... Вскоре туда же приволокли остальных воров. Яркий свет факелов освещал их окровавленные лица, ежащиеся в испуге фигуры, отбрасывал причудливые тени.
Попался, иуда? — приблизился к рябому Клепа. Замахнулся, но не ударил, сплюнув, отошел в сторону.
О нем сказывал? — спросил Василько у Федора.
Сквирчанин молча кивнул, однако ждать расправы не
стал, раздвигая плечом толпу, выбрался из круга.
Аль не чаял свидеться? — вертясь возле Епишки, любопытствовал швец.— Ай-я-яй!.. Запамятовал, должно, присказку: любишь гостить — люби и к себе приглашать? Запамятовал? А?.. Вот тебе, чтоб не запамятовал! — с необычной для него злостью выкрикнул он и ткнул рябого невесть где раздобытыми большими портновскими ножницами.
Погоди! -— отстранил Митрошку атаман, он тяжело дышал от ярости и желания самому расправиться с рябым.
«Какой лютой казни предать отступника и вора?.. Колесовать, содрать с живого шкуру?.. Пусть лучше люди скажут!»
Эй, молодцы! — зазвенел над селом его громовой бас.— Ведом ли вам сей вор и иуда?
Ответом были гневные выкрики.
Вы еще не все знаете! В Серпухове он с дружками не меньше беды учинили. Привели в монастырь...
Договорить Гордей не успел — люди бросились на предателей.
Ночной налет на дворцовое село окончился успешно. Спящие ордынцы были застигнуты врасплох. Мало кому из них удалось бежать, большинство было перебито. Свыше тридцати тарусских мужиков присоединились к станице. Теперь в ней насчитывалось свыше семидесяти человек, из которых две дюжины были на лошадях. Среди освобожденных из полона оказался отец Федора и Марийки, Данило,— высокий, еще крепкий старик с бритой бородой и длинной седой прядью волос на голове, заправленной за ухо. Его необычный вид и одежда — широченные штаны, большая баранья шапка в руках, привлекли внимание станичников. Клепа, Сенька и другие тарусские мужики сразу узнали деда Данилу. Вместе с ними он сидел в загоне и был осведомлен о готовящейся засаде. Когда татары, отбирая ясырь для угона в Орду, почему-то оставили его и еще четырех-пятерых мужиков постарше в селе, он сумел передать Клепе нож. В пути часть пленников незаметно для ордынцев надрезали веревки, которыми были (•вязаны их руки, и это многих спасло.