«Идти в Волок, отдаться в руки недругов?!. Нет, сие негоже!..» — убеждал себя Гордей. Но другой голос вносил сумятицу в его душу: «Придешь к Серпуховскому со столькими ратниками, дабы в сей трудный час встать с ним за Гусь воедино!» — «Но ведь князь Владимир и Дмитрий Иваныч руку на господина моего Ивана Васильевича подпали, род его знатный не пожалели, людей московских вольностей лишили!.. Пущай их побьют татары, пущай!..» — «Нет, такое негоже! — возражал внутренний голос. Ежели Орда вырежет всех, кому нужны будут права?..»
Так и не придя пи к какому решению, Гордей вышел из шалаша. Па востоке за темным гребнем леса всходило солнце. Гасли звезды, небо быстро светлело. Атаман подошел к берегу Оки, во взволнованном раздумье остановился у самой воды. Ему так хотелось посоветоваться с Федором!.. Но тот 'был далеко — еще третьего дня ускакал во главе конного дозора в разведку за Оку. В последнее время они крепко подружились. Гордей теперь полностью доверял порубежнику, знал, что на него можно во всем положиться. В лихих ратных делах, в трудных переходах через лесные дебри и болотные топи он всегда был рядом, ходил в самые опасные дозоры, храбро сражался, увлекая за собой остальных. Однажды после успешной схватки с татарами, где Федор опять отличился, Гордей поведал ему о их первой встрече на Кучковом поле в день казни Ивана Васильевича Вельяминова. Потом долго рассказывал о великокняжеской дружине и земщине, о борьбе за права и вольности москвичей, на которые посягали князья, о тех, кто встал на их защиту. Федор поначалу отмалчивался. Многое из того, что волновало Гордея, было чуждо крестьянскому сыну из Сквиры, да и великого князя Московского Дмитрия Ивановича, под началом которого он сражался на Воже и Куликовом поле, вельми почитал. Но Гордей умел убеждать, и в конце концов Федор понял его...
Кто-то тихо подошел к Гордею, остановился рядом? Атаман, нахмурив густые брови, недовольно покосился. Встретился взглядом с глазами старого Данилы. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Вот уже месяц, как Гордей женился в а Марийке — их обвенчал поп в чудом уцелевшей церкви в Тарусе — и теперь они с Данилой породнились. Тесть заговорил первым:
Что, сынку, пригорюнился? А?..— И, не дождавшись ответа, продолжал:—Вижу, не знаешь, какой дорогой идти...
Говорили они долго. Солнце, поднявшись над лесом, уже заливало огненно красными лучами Оку, берега и лесной стан, а старый Данило, горячась и размахивая руками, все убеждал зятя: -
...Нельзя стороной пройти, нельзя жить спокойно, коли родную землю враги кровью залили!
Добро! — сдался наконец Гордей.— Собирай людей!..
Когда поляну у берега реки заполнили станичники, атаман прошел через расступившуюся перед ним толпу, поднялся на пригорок.
Вы — тарусцы, мы — москвичи, есть среди нас и серпуховские, и тульские, и другие, есть даже дальние, из- под самого славного града Киева, но все мы одной земли дети!..— взволнованным голосом начал он.
Его слушали, кто — жадно ловя каждое слово, кто — настороженно, с недоверием. Сотни глаз были устремлены на Гордея, а он, будто его еще недавно не терзали раздумья и сомнения, уверенно бросал в притихшую толпу:
Два года минуло, как побили русские люди Орду на Куликовом поле! Скинула Русь вражье ярмо! Без сирот и горожан ничего бы князья не сделали. Опасаясь за свои вотчины, они угодничали пред Ордой да меж собой, как псы, грызлись. Привел Русь к победе славной люд простой! Он и дань платил, и от ордынцев по лесам да топям хоронился, но землю свою и речь не забыл. Ныне снова пришла беда на Русь! Коль не станем все заедино против врага, не видать нам жизни и воли!..
Гордей звал людей на битву с ордынцами, и, слушая его страстную тревожную речь, каждый чувствовал себя сильнее и значительней. Утром следующего дня лесная станица стала переправляться через Оку.
Короток пасмурный сентябрьский день в лесу. До Волока Ламского еще больше десятка верст, а уже совсем стемнело. Гордей велел станичникам* располагаться на ночлег. В еловом лесу было холодно и сыро, но костров разжигать не стали — дозорные донесли, что неподалеку, в Звенигороде и Рузе, расположилось многочисленное ордынское воинство. Сотники по наказу атамана выставили сторожевых вокруг лесного стана. Отправив к Волоку Дамскому конную разведку под началом Федора и Василька, Гордей подошел к шалашу, где в одиночестве томилась Марийка, присел рядом. Она обрадованно прильнула к нему, но он, уйдя в свои думы, даже не пошевелился.
Уже разлюбил? — обиделась она.
С чего взяла? — недовольно бросил Гордей, но тут же, смягчившись, сказал: — Я, может, всю жизнь искал тебя, Марийка.
Что ж ты не весел? — обвила руками его шею.
Притомился. Каждый день новые люди приходят, всем надо уделить время и заботу. Добро б только сироты да ремесленные, а то уже и монахи, и дети боярские в станицу идут.
Страх сколько заботы у Гордеюшки,— посочувствовала она. — Молодцов у него не счесть. И всех пригляди, накорми. То ли мне —г один он у меня. Но по всей земле Русской слух про него идет. Освободили кого с полона алого, говорят: «То Гордей с удальцами лесными.» С топей и чащи выходят, спрашивают: «Где тут молодцы Гордеевы?..» Купца того, что с Калуги прибежал, упомнила! — Марийка звонко рассмеялась.— «Ведите меня к на- и главному воеводе княжьему!..» — молвил. А воевода-то, наиглавный, княжий,— мой Гордей!.. А тех детей боярских с Медыни ты прогнал и добре сделал. Заявились, важные такие, Мы-де думали, что дружины Верховских князей супротив ордынцев выступили, а тут черные людишки только, холопы...
Гордей, занятый мыслями о предстоящей встрече с князем Серпуховским, рассеянно слушал ее болтовню, иногда улыбался, поглядывая на жену. На душе у него теплело, даже беспокойные думы, что заполнили голову, казалось, не так тревожили.
«Завтра, должно, все решится...»
Гордей! Гордеюшка! — шептала Марийка.— Что молчишь? Или заснул? Замерзла я, а ты не обнимешь...
Гордей встрепенулся, обнял жену.
Ложись спать, Марийка, а я стан обойду. Завтра, может, в Волоке заночуем.
ч
А какой он, Волок? Ты еще вчера мне обещал рассказать.
Ну, слушай... Столько-то годов тому, может, пять, а может, и более, довелось мне побывать там. Остановились мы с боярином Иваном Василичем в Ильинском монастыре. Игумен, чудной такой старец, волосы и борода седые, а нос красный — причащаться, видать, к медам любил... Так вот он дивные грамоты боярину моему показывал. Печати к ним из чистого золота. И будто пожалованы те грамоты Ильинскому монастырю в незапамятный час* великим князем киевским и всея Руси Ярославом.
Тыщу лет назад! — удивилась Марийка.
Ну, может, не тыщу, но очень давно,—уточнил Гордей и продолжал: — Рассказывал игумен про Волок Дамский нынешний, про то, как он возник. А дело так было. Приехал однажды князь Ярослав в прежний город, его тоже Волоком звали, только он на реке Ламе тогда стоял. Через него в Волгу и в Днепр купцы ладьи свои тащили волоком. Пробыл там Ярослав день, другой, и вельми город ему не понравился. Улочки узкие, грязные, шум, гомон, гости торговые — варяжские, новгородские, киевские, других земель с людишками своими толкутся повсюду, бражничают, орут. Невтерпеж стало великому князю, крикнул он бояр и дружинников да отъехал за три версты от города к речке Городнє, что в Ламу впадает. Поставили Ярославу шатер на горе, прилег он и заснул. И во сне явился сам пророк Илья!..— Гордей почувствовал, как вздрогнула Марийка, и поспешил ее успокоить:—Не бойся, все обошлось. Илья-громовержец встал в своей колеснице, показал перстом на ту сторону речки Городни и говорит: «Тут заложи град!» Затем показал на гору рядом и изрек: «А тут поставь церковь Воздвижения!» Так Ярослав и сделал. А там, где его шатер стоял, велел построить церковь пророка Ильи с монастырем и грамоты с золотыми печатями передал. Вот с такого дива и пошел на Руси славный город Волок Ламский!.. А ты никак заснула? Умаялась...— с лаской проговорил Гордей.
Подняв на руки спящую Марийку, он перенес ее в шалаш и уложил на покрытую холстом копну сена. Взял меч и вышел наружу. Остановился у входа, невольно прислушался — под перебор гуслей лилась знакомая, грустная песня: