На фоне столь сложной и тяжелой миссии школы пропагандистов наиболее ответственной являлась должность ее начальника, генерал-майора Федора Ивановича Трухина. По сути говоря, перед немецкими властями начальником Отдела восточной пропаганды, как назывался батальон в Дабендорфе, являлся капитан В. Штрикфельдт, который добровольно и услужливо в рамках школы уступил свою роль генерал-майору Ф.И. Трухину, оставив за собой административную часть с немецкой командой обслуживания. Генерал Трухин через короткое время сумел не только быть наделенным правами начальника школы, но и в полном смысле стать таковым. Умный, образованный, скромный и тактичный, он очень скоро завоевал сердца окружающих. Будучи военным до мозга костей, к тому же большим идеалистом, Федор Иванович Трухин был требователен к своим подчиненным, но справедливым. В Красной Армии Трухин окончил Академию Генерального штаба, служил по штабной линии и попал в плен начальником штаба Балтийского военного округа[36]. Короче говоря, своими личными данными генерал Трухин быстро упрочил в Дабендорфе и свой авторитет и свое положение. Однако этого мало. К своим подчиненным он относился не только как начальник, но и как старший товарищ, заботливо и дружелюбно. Будучи по природе веселым и общительным человеком, в свободное от занятий время входил в частную жизнь своих подчиненных и помогал им в их нуждах. В Дабендорфе курсантская молодежь не только вполне доверяла своему начальнику, но любила и обожала его. Очень хорошие взаимоотношения установились и между Трухиным и Штрикфельдтом, как и со всей его командой.
В заключение этой главы я бы сказал, что в Дабендорфе произошел полный альянс между немцами и русскими и дал блестящие плоды. Там в маленьких рамках произошло то, чего добивался генерал Власов и чему противился Гитлер вплоть до конца своих дней.
Мелетий Александрович Зыков
Мелетий Александрович Зыков, лет сорока, попал в плен к немцам, будучи политкомиссаром, и уцелел тогда чудом, ибо, помимо его социального положения (был приказ ликвидировать комиссаров), и наружность его выдавала в нем еврея. В прошлом он был сотрудником центральных столичных газет, был близок к Бухарину и в родственных связях с Бубновым. Короче говоря, он принадлежал к той советской элите ленинцев, которую Сталин разгромил. После расстрела Бубнова и Бухарина, заместителем которого являлся Зыков (со слов самого Зыкова), арестовали и его и после всего пережитого в застенках НКВД отправили в концлагерь в Сибирь. А через четыре года, когда началась война, его, как и многих других недострелянных, досрочно освободили, восстановили в правах и отправили на фронт политкомиссаром.
Такой редкий советский экземпляр по тогдашним установкам гитлеровцев мог уцелеть только случайно и только потому, что он попал к таким культурным и сердобольным людям, как капитаны фон Гроте и Дюрксен. Они, рискуя многим, его схоронили, спрятали от посторонних глаз. И тем не менее, когда его спасители узнали про его антисталинские настроения и предложили ему работать вместе с немцами, он ответил, что, если «немцы пойдут освобождать мою родину, пойду с ними, а сели идут ее закабалить, то отказываюсь». Сошлись на том, что он пойдет работать вместе с теми немцами, которые, как и он, борются за освобождение России.
Зыков с первого раза показал себя человеком светлого ума, колоссальных дарований и больших знаний. О нем рассказывали легенды, что, мол, он может в один прием продиктовать машинистке содержание газеты, начиная с ее названия до объявлений включительно, и номер получится прекрасный. Он прекрасно знал литературу, экономику и другие науки, а также поэзию и был хорошим декламатором. Я сам с Зыковым в деловой обстановке не встречался, он жил и редактировал газету «Заря» в Дабендорфе, а я находился в Далеме, в штабе. С Зыковым мы встречались, когда он приходил к Андрею Андреевичу в гости. Тут он бывал веселым, разговорчивым, остроумным собеседником, но, да простит мне читатель это мое заявление о покойном, да еще о власовце: мне он не нравился. От него на расстоянии чувствовалась советчина, в самом худшем значении этого слова. В своем обращении с окружающими он бывал заносчивым, грубым и бесцеремонным. Мне он представлялся человеком, считающим себя единицей, а всех остальных — нулями, и это свое пренебрежительное, бесцеремонное отношение к нулям он даже не считал нужным скрывать.