Колесник и Ахмет заметили Пантелеймона, когда он, растерянно и глуповато улыбаясь щербатым ртом, подошел к ним почти вплотную. В первое мгновение они словно остолбенели. Появление Слизя было для них равносильно катастрофе. Товарищи переглянулись. Темные быстрые глаза татарина сказали: «Убить!» Нет, они сказали больше: «Павлуша, ты сам знаешь, что это за человек. Он выдаст нас своей глупостью. Ничего не поделаешь — его надо убить. Сейчас, сию же минуту, не раздумывая. Колебаться нельзя. Иначе это будет предательство. Ну, решай!» У Колесника перехватило дух. Возможно, сам того не замечал, он отрицательно качнул головой.
— Иди сюда, Слизь…
Пантелеймон что–то понял. Может быть, и не понял, а только почувствовал опасность. Что затеяли эти двое? Почему они так смотрят на него? Точно очутившись на краю высокого обрыва, он осторожно отступил назад. Крошечный шаг от опасности.
— Шайтан… — злобно прошептал Ахмет побелевшими губами. Он понял, что момент упущен и Слизь может закричать прежде, чем им удастся схватить его и зажать рот.
Пантелеймон сделал еще один шаг назад. Тут Колесник протянул к нему руку, на ладони лежали три серых сухих кусочка.
— На! Это хлеб… Возьми.
Вид хлеба произвел на Пантелеймона магическое действие. Словно загипнотизированный этими серыми кусочками, он опустился вслед за Колесником в яму. Тут Колесник навалился на него, зажал рот.
— Лежи. Лежи как мертвый. Будешь жить. Пикнешь — удушу.
Татарин оказался рядом. Пласт хвороста опустили и прижали к себе. Стало темно. Теперь Пантелеймон понял, что задумали эти двое.
— Ребята, милые, где два, там и три. Третье число счастливое — бог троицу любит.
— Молчи, шайтан, — толкнул его локтем татарин. — Кому сказал — молчать будешь, жить будешь.
Тревога поднялась через две минуты. Первым проявил беспокойство староста, в чью группу входил Ахмет. Он заявил офицеру конвоя, что у него недостает одного человека. Не успели начать поиски, как прибыл поезд, и старый кондуктор, взволнованно путая польские и немецкие слова, начал объяснять эсэсовцам, что он только что видел двух человек в полосатой одежде, бежавших среди редкого кустарника по склону холма.
Пленных немедленно выстроили, пересчитали. Недоставало троих.
Бахмутов стоял в строю, прикрыв глаза. Он был доволен началом, — события разворачивались точно по разработанному им графику. Но куда делся третий? Кто он? Бахмутов напряг слух. По рядам шло: «Полтавец, Татарин, Слизь». Слизь? Этот несчастный, тронутый умом баптист? Что случилось?
Исчезновение Слизя поразило не только Бахмутова. То, что бежали Полтавец и Татарин, никого не удивило. Но Слизь… Этого никто не мог понять.
Белокурая Бестия, когда ему сообщили о побеге троих военнопленных, не поверил было, застыл с удивленно приподнятой бровью. Как? Вчерашнего урока им недостаточно? Они все еще не покорились его воле?
Находившиеся в лагере советские военнопленные казались коменданту одноликой массой, чем–то похожей на чудовищного, огромного многоглазого и коварного зверя, отощавшего, обессиленного, но все еще готового к прыжку. И когда Эрих Шнейдер, чистенький, румяный, пахнущий дорогим одеколоном, одетый в хорошо пригнанную к его фигуре эсэсовскую форму, появлялся за колючей проволокой, то он чувствовал себя этаким бравым цирковым укротителем, бесстрашно прохаживающимся в клетке со львом и даже не боящимся сунуть свою белокурую голову в страшную, отвратительную клыкастую пасть. Однако об этих ощущениях гауптштурмфюрер не рассказывал никому, они были его тайной так же, как и то, что еще в юные годы до поступления в войска СС он намеревался стать укротителем диких зверей в цирке и вынужден был отказаться о г. этой эффектной профессии после одного неприятного случая. Одним словом, он оказался трусом, и, когда ему потребовалось зайти одному без наставника в клетку с дикими зверями, он не смог себя заставить сделать это. Очевидно, сей досадный случай на всю жизнь оставил след в сознании Эриха Шнейдера, и сейчас по странной ассоциации он вспомнил это происшествие, и давно пережитый страх снова кольнул его сердце.
— Господин гауптштурмфюрер, — счел нужным добавить прибывший офицер, — самым поразительным есть то, что в числе бежавших находится жалкий и полусумасшедший человек, презираемый всеми пленными, по кличке, которую можно перевести как «слизняк», «гадость», «дерьмо».