11. Огнем и мечом
В отряде было человек пятьдесят. Вооруженные автоматами, винтовками, охотничьими ружьями, они стояли не шевелясь, в напряженном ожидании, и в темноте их можно было принять за растущий у дороги кустарник. Ни тихого слова, ни огонька папиросы.
Но вот от дороги мелькнула тень, и ей навстречу шагнули трое.
Запыхавшаяся женщина в черном платке, обращаясь к высокому человеку в охотничьей куртке, зашептала по–польски:
— Пане ксендз, они спят в хате Калины… В хате и его клуне. Я покажу, я подведу вас.
Один из тех, кто стоял рядом с высоким, торопливо спросил:
— Сколько их, пани знает?
— Не больше сорока… У всех карабины, у одного большой, тяжелый…
— Ручной пулемет?
— Может быть. Я не понимаю на этом…
— Часовые есть?
— Двое. Тоже пьяные. Сперва пели песни, сейчас не слышно. Наверное, тоже спят.
— Собака во дворе?
— Я ей бросила мяса с тем порошком, что мне дали…
— Отлично!
— Никто не заметил, что ты вышла из хаты? — спросил человек в охотничьей куртке.
— Нет. Я сплю в клуне, пане ксендз. Шла к вам тихо, огородами.
— Пан бог не оставит тебя без своего покровительства, Кристина. Ты верная католичка и исполнила свой долг.
Женщина нагнулась и поцеловала руку, благословляющую ее.
— Пан ксендз, я полагаю, отряд следует разбить на две группы. Одна окружит хату, другая клуню.
— Вам виднее, пан поручик.
— Приказано! — поручик козырнул и четко повернулся налево кругом.
Тот, кого называли ксендзом, остался один. Он снял с себя автомат, медленно опустился на колени, склонил голову.
Поручик, шепча ругательства, распределял людей на две партии. Громкую команду нельзя было давать, и многие не понимали, чего от них хочет командир, или же не желали разделяться с дружками, тянулись за ними.
— Тихо. Направо, говорю. Не пану, пся крев, пана прошу стать налево к пану капралу.
Наконец поручик добился своего. Отряд был разбит на две группы, равные по количеству людей и по виду вооружения.
— Где пан ксендз?
Этого никто не знал.
— Куда же он мог деться? — начал нервничать поручик. — Что–то невероятное… А ну, Франек, Зигмунд, поищите.
К поручику приблизилась женщина.
— Не надо, не мешайте… Пан ксендз стоит на молитве.
Стоявший в первом ряду седоусый старик услышал, что сказала женщина, и со вздохом, похожим на тихий стон, опустился на колени. Его примеру последовал сосед, затем еще двое, и вскоре весь отряд стоял на коленях, шепча молитвы.
…В довоенные годы ксендз села Бялы Камень — Казимир Пулчинский не отличался ни особой набожностью, ни приверженностью к строгим нравам. Розовощекий атлет в длинной черной сутане смотрел на мир веселыми глазами юного эпикурейца. Он и лишнюю рюмку мимо себя не пропускал, и в карты на денежку удачливо поигрывал, и не лишал своей благосклонности сельских красоток. Последнее, пожалуй, было главной слабостью Пулчинского. При одном виде смазливой девушки или молодки глаза пана ксендза затягивались маслянистой пленкой, и его сочные губы сами собой складывались сердечком словно для поцелуя. Девчата же, улавливая на себе взгляд пана ксендза, невольно прихорашивались и обещающе–стыдливо опускали очи долу. Одним словом, за отцом Казимиром водились грешки. Хлопцы однажды отомстили ему за своих неверных краль. Богохульники подкараулили ночью переодетого ксендза у хаты молодой вдовушки, сунули в мешок и, отлупив палками, оставили в завязанном мешке на улице возле часовни. Панотец, сказавшись больным, отлежался на перинах, пока с лица не сошли синяки, и через две недели предстал в костеле перед прихожанами, как ни в чем не бывало, со смиренно–лукавой улыбочкой на пухлых девичьих губах.
Все знавшие Пулчинского были единодушны в своем мнении о нем. Они считали, что молодому ксендзу более бы подошел мундир гуляки–улана, нежели строгая сутана священнослужителя. Но что поделаешь, пути господни неисповедимы.
Разительная перемена с отцом Казимиром произошла в войну, когда его арестовали гитлеровцы и полтора года продержали в тюрьме. Видимо, кто–то из высшего духовенства добился его освобождения и спас от верной гибели; но когда отец Казимир снова появился в Бялом Камне, его было трудно узнать. Самодовольный, беспечный эпикуреец превратился в костлявого аскета с ввалившимися серыми щеками и сухим фанатичным блеском в глазах. Он никому не рассказывал, что пережил и передумал в лагере, какие видения посещали его в тревожных снах. Не рассказывал о своей семейной трагедии–его отца и мать гитлеровцы расстреляли в Кракове в числе других, схваченных прямо на улице заложников.