всякий человек должен думать именно так. Даже тот, кто не вникал в мотивы действий капитана Эрлиха. А ведь они должны были основываться на идейных побуждениях. И речь здесь не идет об оценке мотивов его противников. Как видите, нет одной, единственной морали. В рамках здравого смысла нас способно удержать только одно: трезвость суждений. Итог потерь и приобретений, к которым ведут наши поступки. Вы не подумали, что это убийство спровоцирует лишь еще более сильный удар с нашей стороны, а затем и настоящие приговоры, выносимые открыто; вы не подумали, что тайные убийства неумолимо ведут к ужесточению репрессий? Вам не хотелось об этом думать, поскольку вы полагали, что и тут вас выручат те, чьи поручения вам пришлось выполнять. И выходит, вы были всего лишь их орудием, разве не так? — Он говорил сухим, холодным тоном, в голосе его уже не было ноток сдержанной мягкости, которые еще слышались в начале допроса. — Вы же, черт побери, должны знать, что карают не только голову, но и руку. Не только тех, которые действуют, полностью осознавая последствия своих поступков, но и тех, кто их не осознает. Это тоже мудрость закона… — Павел почувствовал, как в открытое окно потянуло холодом и влагой. Когда он сидел там, у окна, холода не замечал, а вот сейчас ощутил. Куда следователь метит? — думал Павел. Хочет впутать его в дело Эрлиха. Ответ на один из поставленных ему вопросов, должно быть, подтвердил их подозрения, но этого слишком мало! Он вспомнил Серпа, его наставления. Этого слишком мало, чтобы выдвинуть против него обвинение. И он решил, что нужно терпеливо выслушивать все, выжидая, когда прорвется первый действительно серьезный вопрос. Ну а разве то, о чем следователь говорил сейчас, было несерьезно? Никогда не следует дать себя втянуть в идейные споры с чиновником, ведущим следствие. Надо либо молчать, либо отрицать. Держаться установленных фактов, не сходить с тропки, на которой принимаются в расчет лишь доказанные факты. Это еще одно наставление Серпа. Следователь утомился, спрятал фотографии в конверт. Улыбнулся. — Теперь, — начал он снова, — вы, сударь, можете уже точно представить себе мотивы моих действий. Я противник репрессий. Полагаю, что прибегать к ним следует только при крайней необходимости. Когда? Тогда, когда гибнут люди, смертельно раненные кинжалом, когда борьба приобретает формы убийств из-за угла и противоправных покушений. Потому-то я и нахожусь на этом месте. — Господин следователь, в чем вы меня обвиняете? — спросил Павел. Следователь опять улыбнулся. — Ни в чем… Придет время, и любопытство ваше будет удовлетворено. Но мне хотелось бы знать: хорошо ли вы меня поняли? — Не совсем, господин следователь, — ответил Павел. — Вы, верно, с кем-то меня путаете… — Я знаю, вы заядлый читатель всякого рода подозрительных печатных текстов, — рассмеялся следователь, скользнув взглядом по листочку бумаги, который держал в руках. — Каутский, Плеханов, Бернштейн, Сорель, Лабриола. Я еще слышал, — он отложил листок, — что вы усердно занимаетесь иностранными языками. Это было бы достойно похвалы, если бы не факт, что вы стремитесь читать этих философов в оригинале. — Книги эти меня не интересуют. У меня способности к языкам. Вот и все, господин следователь… — ответил Павел. — Меня больше всего привлекают книги по технике, которых, к сожалению, у нас выпускается мало… — Правда, правда… — согласился следователь. — У нас столько других забот. В конце концов, книги по технике можно читать и на других языках. Тут никакого преступления нет. Правда, авторов, которых я минуту назад перечислил, к данному разряду не отнесешь. — А значит, господин следователь, — прервал его Павел, — я не ошибся. В чем же вы меня подозревали? — Как это? — удивился тот. — Я же сказал. Подозревал вас в соучастии в убийстве капитана Эрлиха. Этого мало?.. — Я, наверное, не расслышал. Какие у вас доказательства?.. — И опять следователь улыбнулся, поправил пенсне, взял часы в руку. — Придет пора и на доказательства… А пока неопровержимых доказательств у меня нет. Мы еще только идем по следу, но доказательства отыскиваются всегда. Дело времени. Мы не торопимся. Быть может, — прошептал он, — подобная исключительная терпеливость в определенном смысле нам на руку? Я, сударь, даже скажу вам — почему… Я уже говорил, что не испытываю пристрастия к крайним репрессивным средствам. Они целесообразны, с моей точки зрения, лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Полагаю, скоро в таких обстоятельствах мы и окажемся. Революционное брожение весьма сильно. Волнения приобретают опасный размах. Что нам остается? Упредить удар. Самим нанести сокрушительный удар. Но чтобы подходящий момент наступил, нужна, пожалуй, не только смерть капитана Эрлиха… — Зачем он это мне говорит? — ломал себе голову Павел. Куда клонит?.. Следователь выдвинул ящик стола. Сложил в него разбросанные по столу конверты и бумаги. Завязал папку. Еще минута, подумал Павел, и он вызовет охранника и прикажет отвести меня в камеру. Но ничего подобного не произошло. Следователь встал из-за стола. Опять бросил взгляд на часы. — Вы свободны! — проговорил он. Подошел к окну, закрыл его. Даже не посмотрел на сидевшего Павла. — Бумагу об освобождении получите в канцелярии… — Это начало. Мгновение, когда кровь отхлынула от головы, рваный ритм и — пока не пробудился еще знакомый страх перед потерей сознания — глухие, с перебоями удары сердца, на которое вдруг обрушилась волна крови. Поразительное чувство, что опасность где-то совсем рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, пальцы которой комкают голубое сукно, покрывающее стол, тиканье часов, долетающее из глубины коридора, и уверенность, что то, самое худшее, не наступит сейчас, что надо встать, взять себя в руки, дабы ни одно движение не позволило тому человеку утвердиться в своих подозрениях. Задушить страх, сдавливающий горло, заставить слушаться ноги. Выйти из помещения, в котором допрашивают задержанных, и пройти мимо стоящего у окна человека. Только на самый коротенький миг глаза их в последний раз встречаются. Павел твердо знает, что лица этого он не забудет никогда. До конца жизни. В коридоре уже зажгли свет. За окнами небо на западе пламенело красным заревом, и этому пожару предстояло еще гореть долго. Павел вошел в канцелярию. Молодой чиновник рассказывал что-то невероятно смешное даме в пепельного цвета платье. Она сидела за огромной пишущей машинкой. Павел попросил бумагу об освобождении. Чиновник протянул ему листок, даже не спросив фамилии, и продолжил прерванный рассказ. Женщина с нескрываемым любопытством посмотрела на Павла. И тут же опять засмеялась глубоким, бархатным голосом. Потом надо было еще ждать, пока охранники внимательнейшим образом изучали поданную им бумагу. Наконец улица. Небо, залитое красным, словно после взрыва. Стук проезжающей мимо пролетки, в которую он вскочил, приказав извозчику ехать в центр.