шне не беспокоить полицию, которой и без того приходилось дом держать под наблюдением. Они опять были одни. Он ждал, когда придет адвокат. Сначала они сидели в кабинете и просматривали последние книги, которые она только что получила из Кракова. Тут было много декадентской — так она определила — поэзии и различных художественных манифестов, которые его вовсе не занимали. Зато он выспрашивал про книги, в которых рассматриваются вопросы экономического прогресса и развития философской мысли. Она пообещала при первой возможности снабдить его новинками. Похвалила за настойчивость в изучении языков. Расспрашивала о работе на заводе. Ее интересовало, изучил ли он уже новую для себя среду. Он сказал, что это совсем не просто. Только немногие относятся к нему с доверием — правда, в основном те, кто тесно связан с Серпом. Он до сих пор торчит в конторе. Такое место, может, и хорошо для поверхностных наблюдений, но оно затрудняет выход во внешний мир. — Так вы, значит, чиновник? — спросила она. — Изображаю из себя чиновника, — ответил он. — У меня неважно со зрением. Хотел было заняться физическим трудом, но Серп посоветовал не бросать этого места. Говорит, всюду нужны люди, которым можно доверять. — Она слушала его с искренним любопытством. Тогда он еще добавил, что Серп, наверное, есть у него такое подозрение, хочет его испытать. — Вы правы, — согласилась она. — Он недоверчив, но этому не стоит удивляться… — Все бы ничего, да только слишком уж затянулось это недоверие к нему, которое они не очень-то и скрывали. Однажды Павел прямо спросил Серпа: неужели они все еще не доверяют ему? Серп пожал плечами. — На такие вопросы, Белый, не отвечают… — отрубил он. — Кстати, коли все выглядело бы так, нам не о чем было бы с тобой разговаривать, это-то тебе ясно? — Павел понял, что Серп прав, но никак не мог совладать с приступами гнева, которые накатывали на него все чаще. Об этом, понятно, жене адвоката он не сказал. Хозяин дома все не возвращался, и она спросила Павла, не выпьет ли он чаю. Они перешли в столовую. В распахнутые двери (она их потом притворила) Павел разглядел обставленную японской мебелью — а может, это была подделка? — спальню с цветастой лакированной ширмочкой посредине. Там горела маленькая лампа, свет от нее падал на яркие экзотические цветы, на переливающиеся резкими красками птичьи хвосты и темные обои. Горничная принесла чай, поставила на стол поднос с фруктами и тарелку с крохотными песочными пирожными. Он улыбнулся, когда хозяйка вышла из комнаты, бесшумно затворив за собою дверь. Подумал, что за таким вот сервированным столом и ведутся разговоры о револьверах, листовках и намечаемых покушениях — адвокат был видная фигура в местной организации боевиков, — а также об эффективных методах борьбы с судами, рассматривающими дела тех, кто влип. — Вы улыбаетесь, — сказала она, воротясь, — оттого, что здесь такая мелкобуржуазная обстановка? Поверьте, мы этому не придаем никакого значения. Ни мой муж, ни я. Мы ведем такой образ жизни, который облегчает нам занятия действительно серьезными делами… — И тогда он, попивая чай с пирожными, рассказал — потом и сам до чрезвычайности удивлялся, что ему ужасно захотелось все это рассказать, — как убежал из дому, как хотел порвать с миром, в котором вырос, как жаждал посвятить себя служению делу, которое стало бы для него важнее собственной судьбы. И ни на миг не пожалел о своей откровенности. Женщина слушала его внимательно, не прерывала. Только по глазам ее он видел, что она сочувствует ему. Он делился с нею даже совсем ненужными подробностями. Признался, к примеру, что из всей семьи он по-настоящему любил только деда, тот рассказывал о восстаниях и о Польше, которой суждено быть самой великой в мире страной и которая спустя годы рабства и унижений заставит тех, кто поделил ее между собой, заплатить за это полной мерой. То были детские мечты, воспоминания, хотя подобного рода картины, волновавшие воображение мало что смыслившего ребенка, не забываются до самой старости. Поскольку было уже совсем поздно, а муж все не возвращался, она попросила его навестить их завтра. Серпу пока придется подождать ответа. Павел вышел на улицу. Была уже ночь. Горели фонари, спрятавшиеся за низко свисающими ветками широколистных каштанов. По мостовой катили экипажи с зажженными огнями. Он постоял немного на тротуаре, ища глазами ее окна, возможно, она сейчас перелистывает присланную из Кракова книгу. Ему показалось, что за занавеской он разглядел силуэт, неподвижное очертание головы. Может, она смотрит сейчас на улицу? — мелькнула у него мысль. Сердце застучало сильнее, и он торопливо пошел прочь, переполненный тревожной, совсем ему непонятной радостью. То, что произошло потом, случилось так неожиданно, что в это просто трудно было поверить. Он знал, что в жизни каждого человека бывают события и обстоятельства, порой совсем незаметные для других, которые переворачивают вверх дном весь прежний порядок жизни. Так было, когда он решился уйти из дому, порвать с семьей. Он тяжело пережил это, но свои тогдашние чувства воспринимал как выражение праведного бунта. Другой совершенно неожиданный факт растрогал его по решительно иным причинам. Он словно испытал себя в необыкновенно важном деле. О последствиях он тогда не думал. Просто все так случилось. И придало ему сил. Пробудило удивительную веру, которая была ему нужна. А ведь это могло стать легковесным, легкомысленным, мимолетным переживанием. Из тех, о которых поют в песенках и читают в книжках, из тех, которым не придают никакого значения, из тех, к которым относятся как к милым развлечениям в круговерти повседневности. Отчего так происходит, что схожие ощущения вызывают порой столь различную реакцию? Философ-педант — Павел улыбнулся, вспоминая гротескные фигурки из кондитерской «Под часами», где они встречались с Евой, хоть ей и не стоило приходить ради него туда, чтобы не попасть на язычок хорошо знавших ее людей, — да, философ-педант тотчас же ответил бы, что различия эти проистекают из разницы в характерах, возрасте и образовании. — Духовная и биологическая любовь, — Павлу казалось, будто он слышит торжественный голос, парящий над столиком, — вот это-то и встречается чрезвычайно редко, Павлик. А она и есть то идеальное состояние, о котором ты грезишь… — Она перестала улыбаться. — Ты, может статься, подумаешь, что я не должна так говорить. И в том, что ты только что услышал, тоже есть нечто оскорбительное? Может быть. Но это еще не все. Есть и еще кое-что. Право на личную свободу. У нас право это отобрали. Мы обречены на предрассудки и ритуал, изначально — но ведь не с Рождества же Христова — освященный. И если мы так много разглагольствуем о бунте, то и эту нашу часть его нужно принять во внимание. Хотя сам-то ты, наверное, никогда над этим не задумывался, ведь правда?.. — Он не ответил. Подумал, что она, судя по всему, несчастлива. Сказать об этом у него не хватило решимости… Адвокат в тот день уехал в Варшаву, его срочно вызвали телеграммой. По всей видимости, Ева намекнула, что его снова затребовали по делу Эрлиха. Павел подозревал, что неожиданные отъезды ее мужа каким-то образом связаны и с деятельностью партийных судов. Кстати, в свое время и Серп говорил что-то на сей счет. Говорил, что в Варшаве адвокату доверяют и что там такой человек им нужен. Он превосходно знает здешние условия. К тому же юрист, о чем забывать не стоит… Горничная днем тоже уехала проведать больную мать. Ева попросила его остаться. Потом он лежал в ее комнате, стены которой были оклеены красными обоями, и рассматривал лакированную японскую мебель. С ширмы испуганно вспархивали странные птицы с огромными пестрыми крыльями. Он услышал, как скрипнули двери. Она не была такой хрупкой, как ему показалось во время первой их встречи. Когда она сбросила халат, он увидел, что у нее сильное белое тело. Он робко приподнял веки, словно страшась ее гнева. Она, однако, повела себя совершенно естественно. Все случилось просто. Это было только начало, ибо и его робость улетучилась тоже. Он вдруг почувствовал полную раскованность. Она ласкала его губами. Потом ее руки неспешно заскользили вдоль его тела. Он позволял ей возбуждать ощущения, которых никогда до той поры не испытывал. Она обхватывала его голову и приподнималась, крепко прижимая ее к себе, пока, ослабев, не оседала. Он ждал, когда эта слабость пройдет. Он все еще не укротил свою страсть. Старался возбудить ее, ощущая, что обоих их начинает бить общая резкая дрожь, и все опять начиналось сызнова. Он смотрел, как она закидывает назад голову и глубоко, полной грудью, дышит, сжимая своими бедрами его бедра, или опять склонялся над ее широко раскрытыми глазами, которые неотступно следили за ним даже в те мгновения, когда сам он опускал веки и разрешал тому, что его переполняло, с бурной откровенностью заявить о себе. Есть еще один особый случай — Павел стремился объяснить суть дела воображаемому мудрецу, с которым он беседовал в мыслях, дожидаясь ее прихода, — ощущение, которое нельзя испытать вместе и совсем одинаково. Несхожесть ощущений. Счастливое переплетение духовной и физической близости, переживание, которое доступно лишь одному… Мудрецу пристало бы с нескрываемой снисходительностью расхохотаться: это-то как раз наиболее распространенный случай! Когда п