ртнер испытывает лишь мгновенное удовлетворение… Во время завтрака — Ева принесла его в спальню — она сказала, что того, что произошло, повторять больше не следует. Она женщина без предрассудков, внушала она Павлу, но не в ее правилах вести жизнь изменницы. С мужем ее многое и накрепко связывает. Куда более глубокие чувства, чем те, на которые она рассчитывает, сходясь порой с другими мужчинами. Стало быть, они поступят разумно, если начиная вот с этой самой минуты будут считать себя друзьями, не разрешая себе ничего больше… Это была не просьба, скорее решительное распоряжение. Говорила она без неприязни, даже, пожалуй, немного грустно, хотя в этом он не был так уж твердо уверен. Остаток дня, который провели вместе, они весело проболтали. Она рассказывала о своих тетках, живущих в запущенных усадьбах в Литве, словно отдаленных от нынешней реальности на сотню лет, а он смеялся над своими коллегами из заводской конторы, в которой Серп велел ему торчать, и он сидел там безо всякого толку, нетерпеливо дожидаясь более важных событий. Павел заставлял себя считаться с ее пожеланием, но давалось ему это непросто. Впрочем, она избегала его. Ему вспомнились советы матери, которая пыталась вылечить сестру от несчастной любви к учителю музыки. — Время, родная моя, — говорила мама, — залечивает раны. — И оно залечило. Сестра скоро позабыла о своем неудачливом поклоннике. Вышла замуж за богатого кондитера… Павел подошел к телефону. Еще раз позвонил. — Это ты? — услышал знакомый голос. — Все в порядке? Откуда звонишь?.. — Если бы ты могла, — сказал он, — прийти на старое место… — Ну конечно, — ответила она. — Сейчас приду… — Он положил трубку. Заплатил и пошел к столику. Музыкант уже сидел за пианино. Играл русские мелодии, как-то странно коверкая ритм, то ускоряя темп, то, по непонятным причинам — ибо пианист он был прекрасный, — невыносимо растягивая. В кондитерской стоял такой шум от оживленных разговоров, что мало кто из завсегдатаев обращал внимание на эти сбои. Впрочем, возможно, это и не сбои вовсе, а так задумано? Против чего он бунтовал? Против этой изболтавшейся публики или против собственной судьбы? Слепой музыкант обычно пребывал в хорошем настроении. Как-то они разговорились. Павла поразили спокойствие музыканта и его ровное настроение. Тот сказал, что дома играет для себя куда лучше и гораздо более интересные сочинения. Может, так он выражал свой протест против салонной музыки, в которой таился парализующий яд? Ленивую грусть, капитуляцию перед отчаянием, перед покорностью. Павел не заметил, как она вошла в кондитерскую. Он поднял голову, когда она была уже совсем близко от его столика. Смеясь, она шла к нему, раскланиваясь со знакомыми. Он поздоровался, спросил, есть ли у нее немного времени. — Мы беспокоились о тебе, Павел, — сказала она в ответ. — Муж собирался завтра пойти в полицию и поинтересоваться, что с тобой. Я была уверена, что ничего серьезного, никого, кто действительно причастен к этому делу, пока что еще не взяли. Их, скорее всего, интересовали листовки, которые они нашли во время обыска у Беднарских?.. — Нет, — возразил Павел. — Их интересовало дело Эрлиха. Они знают, что я в нем замешан… — Вздор! — отрезала она. — В таком случае они бы тебя не выпустили. Последовали бы еще аресты. Может, они что-то и пронюхали, но у них нет поводов подозревать тебя… Поверь мне. — У меня нет ни малейших сомнений в том, что тип, который допрашивал меня, знает гораздо больше. — Он не сводил с нее глаз; румянец еще не сошел с ее щек, видно, она очень спешила сюда и теперь без конца поправляла прическу, улыбалась ему, впрочем, улыбка эта, скорее всего, предназначалась тем, кто сидел за соседними столиками и посматривал на них, ибо во взгляде Евы не было и тени веселости: ее глаза остро и холодно изучали его. — Я расскажу, как все было. Они даже знают, что меня посылали в Брюссель! — Это же совершеннейшая нелепица! — поморщилась она. — В чем они могли тебя обвинить в связи с этой поездкой? О самой поездке, понятное дело, знать они должны, есть отметка в твоих бумагах. Что ты им сказал? — Что поехал туда в поисках работы, которая дала бы мне возможность учиться, — ответил Павел. — Так мы и уславливались. — Она ждала продолжения. — И еще что? — Они быстро потеряли интерес к моей поездке, — сказал он. — Но я уверен, что они знают и другие подробности. Не исключено, получили донесения от своих брюссельских агентов. — Они даже не знали твоей фамилии, — заметила она. — В Брюсселе наши тоже ее не знали. От самой границы ты ехал с фальшивым паспортом. Так откуда же им догадаться, что у тебя там было какое-то задание? Подозревать они могут что угодно. Но, пойми, подозрения ведь не улика. У них должны быть улики. И если бы улики у них были, мы сейчас не распивали бы тут с тобой чай. Серп был вчера у нас. Боится он за тебя. Говорит, опыта у тебя нет, его тревожит, что на это они и сделают ставку. Я высмеяла его опасения. — Мне еще показывали фотографии Серпа… — Она нахмурилась. — Чего хотели? — спросила деловито. — Чтобы я его опознал, больше ничего. Тот, кто меня допрашивал, естественно, знает, что я у него живу. Откровенно говоря, решение было не из лучших. — Да. — Ева наклонилась к чашке. — Он стареет. Хотел, чтобы ты жил у него, трудно одному. Ему хочется, чтобы рядом всегда кто-нибудь был. Понимаешь? — Да, да… — пробормотал Павел в ответ. — Но не очень-то разумно это… — О Серпе они вспомнили в связи с Эрлихом? — спросила она. — Нет, — стал рассказывать Павел. — Им известно только, что он, как бы это сказать, мой опекун. Ну, тот, кто знает обо мне много и о ком я тоже должен много знать. Я все время валял дурака, а тот слушал и издевательски улыбался, но даже не попытался сбить меня. Одним словом, его устраивал любой мой ответ. Он что-то там знал свое, и этого ему было вполне достаточно. Но он во что бы то ни стало хотел внушить мне мысль, что они располагают достоверной информацией. Я вот думаю: не исчезнуть ли мне? А если они следят? Ничего подозрительного я не заметил, но кто-нибудь прицепиться ко мне, конечно, мог. Тут ведь никогда полной уверенности быть не может. Так что они, не исключено, и сейчас за нами наблюдают. Просто я не знал, как связаться с вами, не показываясь никому на глаза. Разумеется, это не лучшее решение. Но я подумал, если они установили за мной слежку, пусть хоть знают, что я веду прежний образ жизни. Как ты считаешь? — Ты прав, — ответила она. — Я что-то ничего не понимаю. Может, ты просто-напросто придаешь непомерно большое значение тому, что там услышал? С делом Эрлиха они тебя не связывают, это точно. Ну а твое появление у Беднарских при обыске опять-таки ничего не значит. Что-то они хотели из тебя вытянуть. Это единственный логический вывод, который пока можно сделать. Мы решили, что тебе в ближайшие дни лучше не встречаться с Серпом. Кстати, сам он сегодня уезжает в Пётрков. Хотел было взять тебя с собой, но мы выбили у него это из головы… — Она собиралась еще что-то сказать, но за столиком в углу поднялся высокий и стройный мужчина в пенсне. Подошел, поздоровался, попросил позволения отвлечь ее на несколько минут. — Присядьте, пожалуйста! — Она указала на свободный стул. — Это мой знакомый… — Он взглянул на Павла поверх пенсне, усмехнулся, что-то пробормотал себе под нос. — Никак не могу, — теперь он смотрел только на нее, — встретиться с вашим мужем… — В последнее время у него много работы… — Она закурила папиросу. — Ездил в Варшаву. — Все то же? — прищурился он. — А ведь такой превосходный адвокат! Скажите-ка мне, пани Ева, неужто он должен заниматься одними только политическими преступниками? На них, пожалуй, серьезного капитала не заработаешь? Видите ли, сударыня, я втянулся в долгую тяжбу со здешним конкурентом. И хотел бы непременно посоветоваться. Но как? — Вы, пан Станислав, позвоните, — она кивнула проходившему мимо официанту, — на будущей неделе. Я скажу мужу о нашем разговоре… — Мужчина встал, поцеловал ей руку и возвратился за свой столик. — Поганый тип, — проговорила она, протягивая Павлу счет. — У тебя деньги есть? — Да, конечно, — сказал он. — Если только у меня их случаем не стибрили в тюрьме… — Он достал бумажник. Все было на месте… — Павлик, мне пора. — Она улыбнулась. Он осторожно коснулся ее руки. — Посиди! — попросил он. — Мне не по себе…