Серп вернулся в начале недели, но увидеться им предстояло только в четверг. В те несколько дней — от освобождения до их встречи — ничего достойного внимания не произошло. Из разговоров в кондитерской Павел вывел, что никого пока не арестовали. Родственника Беднарских уже освободили. Сам Беднарский, правда, еще сидел, но на допросах упрямо твердил, что обнаруженные при обыске в его квартире листовки были подброшены и он знать не знает, кто бы мог такое сделать. Объяснение наивное, но трудно было придумать что-нибудь поудачнее. Павел поселился у дальнего своего родственника, поблизости от монастыря. В конторе он придумал историю о том, как бессовестная полиция схватила его, когда он пришел к прачке за своим бельем, и, несмотря на бурные протесты, бросила на несколько дней в кутузку. — Меня такие штуки мало интересуют, — сказал хозяин. — Я, естественно, предпочитаю иметь дело с людьми, у которых с полицией нет никаких проблем. Я не говорю, — прибавил он, — что это касается вас непосредственно. Но и не намерен скрывать: сюда тоже приходили, о вас расспрашивали. Мне весьма прозрачно намекнули: вас подозревают в связях с подпольщиками. Я заявил, что ни о чем таком не знаю и наверняка был бы последним, кого вы сочли нужным посвятить в подобного рода тайны… — Павел вежливо разъяснил, что пал жертвой идиотской ошибки и доказал это в ходе допроса. — Если же, однако, — завершил беседу хозяин, — вас интересует мое мнение, то я посоветовал бы вам не играть в эти игры, в которые вас затягивают ваши молодость и неопытность. Сегодня нужны очень рассудительные политики, способные принести пользу народному делу. Ну а авантюры разного рода радикалов — кстати, не только наших — это палки в колеса созидательной работе. Они лишь побуждают власти к большей бдительности, склоняют их к новым запретам, которые урезают в ущерб нам существующие законы. В прошлом, как мне кажется, — кстати, не таком уж и далеком прошлом, если оглянуться назад, — нас погубила ненужная горячность. Быть может, сударь, мое мнение покажется вам чуточку старомодным. Поверьте, мною отнюдь не движет один только страх за свою судьбу или капитал. Некогда я тоже был нетерпелив. Жизнь этот пыл поостудила. Я понял: для того чтобы заниматься делами, о которых мы с вами тут толкуем, нужна не просто добрая воля, нужно и кое-что посолиднее… — Павел слушал с подобострастной, глуповатой улыбкой, к которой хозяин, сидевший за письменным столом, должен был давно привыкнуть, поскольку любил донимать своих сотрудников всякого рода умствованиями. А хозяин замер и стал похож на собственный, увеличенный до огромных размеров фотографический портрет. Руки его покоились на столе. И только указательный палец левой отбивал нервную дробь. С заводского двора доносился гул голосов. Павел вернулся в контору. Отметил про себя любопытные взгляды сослуживцев и погрузился в чтение лежавших перед ним бумаг. Коллегам, конечно, не терпелось услышать, зачем это хозяин вызывал Павла к себе. Они догадывались, что это каким-то образом связано с недолгим его арестом, но вопросов предпочитали не задавать. Он подумал, не разговаривал ли подосланный сюда полицейский с кем-нибудь из них. Может, как раз с тем, который сидит напротив. Старый, плешивый, с большой блестящей головой, обтянутой желтой кожей, собирающейся на шее складками, в потертой жилетке и не совсем свежем стоячем воротничке. Несколько дней назад Павел упомянул о забастовке, которая начиналась в городе. И привел его тогда в настоящее неистовство. Чиновника прямо-таки распирало от рвения, он принялся призывать проклятия на головы всех зачинщиков. По его мнению, в большинстве своем засылаемых извне неведомо кем и бог знает в чьих интересах, дабы подстрекать к брожению и подрывать установленный порядок. Спрашивал: куда это может завести? Разрушение заводов, убийство людей? Вот и сейчас он приглядывался к Павлу недоверчиво, неприязненно, правда, щеки его уже не пылали, как тогда, во время недавней ссоры. У него было семеро детей, жил он на соседней улочке в одноэтажном доме с садом, упиравшимся в стену, которая окружала завод. Бывало, возвращаясь с работы, Павел видел на пороге его дома тощую седую женщину со злым лицом. Говорили, он сильно закладывает. Напивается будто бы дома, в одиночку. Летом лежит в саду, а зимой — на диване в неотапливаемой комнате. В сущности говоря, Павлу было его жаль, но, размышлял он, разве такие люди заслуживают лучшей доли? Кто раз и навсегда определил предел их стремлениям? О каком покое кричал он, воздевая вверх руки и сжимая кулаки? А может, мелькнула у Павла мысль, таким вот образом он пытается задушить грызущие его сомнения? Жаждет избавиться от страха, который, воротясь домой, топит в водке? Может, старается о чем-то позабыть? А по вечерам Павел внимал своему кузену, который почитал себя незаурядным философом. Мудрость его пополнялась из воскресных проповедей, на которые он являлся всегда минута в минуту, ни разу не выказав и тени сомнения. Монахи нашли в нем своего вернейшего слушателя. Однако же, если судить по тому, что усердно пересказывал родственник, экзаменуя собственную память, уровень этих проповедей не свидетельствовал о чрезмерной их мудрости. Когда однажды Павел сказал что-то в этом духе Серпу, его поразило замечание, что так и должно быть, что в других монашеских орденах, с которыми в свое время придется вступить и принципиальный спор, много людей, отличающихся солидными знаниями и необыкновенной проницательностью. Ну а эти, как он выразился, стражи кружек, тайных хранилищ денег и мешков, коими они таскают пожертвования, полученные в дни престольных праздников, должны обладать рассудком лишь в той мере, чтобы не сбиться, считая деньги, не напутать, рассказывая паломникам всякие байки, и не прогореть, продавая всевозможные сувениры. Павлов кузен порой скорбел по поводу разгоревшейся между ними конкуренции, но скорбь эта отдавала лицемерием, ибо продажа церковной утвари шла ходко, расцветала всеми цветами радуги, особенно в те минуты, когда он склонялся над свежим живописным товаром: золотыми рамами, изображениями святых и монастыря. — Им надо следить за своей сильно подмоченной репутацией… — Он вспоминал о шумном скандале, в котором был замешан монах, обвиненный недавно в банальнейшем убийстве. — То-то и оно! — приходил к выводу кузен, попивая крепкий чай и сурово поглядывая на сидевшее вокруг семейство. — Всякий сопляк набрасывается сегодня на монастырь, а забывает, что повсюду можно отыскать куда более страшные примеры разврата. Разве это нравственно — таким вот образом издеваться над монастырскими, коль скоро виновные уже примерно наказаны и порядок восстановлен на вечные времена? Это все равно что обвинять человека, в семье которого есть бандит или социалист, в деяниях, коих сам этот человек никогда не совершал; выходит тогда, он и жил бы чужим преступлением того лишь ради, что другой человек, связанный с ним узами родства, погряз в грехах? Ну так как же?.. — Павел понимал, что кузен теперь непосредственно обращается именно к нему. Ибо в свое время, вскоре после разговора с Серпом, он вывел его из себя анекдотами о монастырских скандалах, которые вытащила на свет божий обрадованная подобным оборотом событий царская полиция. — Ну так как же?.. — повторил он. — Стоит ли без конца возвращаться к этой истории?.. — Павел слушал, делая вид, что не понимает, кому адресован этот вопрос. Ему хотелось сказать, что дело не только в том, оправдать или обвинить человека, совершившего тот ужасный поступок. Что никакой правды — будь она самая чудовищная — скрывать не следует. Там, в монастыре, они забывают, что над каждым несчастьем надо склонять голову, ибо это дает возможность отыскать истины, о которых они забывать не вправе, а об этом преступлении они ведь хотят позабыть, делая вид, будто бы его и вовсе не было. И вот уж впадают в праведный гнев всякий раз, когда, сл