то все происходящее с тем человеком — он и видел-то его всего несколько раз вместе с Серпом — ей вовсе не безразлично. Отчего так? Оба они встречали стольких, причем тоже молодых, работников, имена которых она тут же забывала. И не знала их партийных кличек. — Да, — продолжала она, — но они выросли в иной среде. Несправедливость они с малых лет кожей чувствуют. Неужели ты этого не понимаешь? — Он пожал плечами. — С ним все не так. Он убежал из дому. Его тяготила атмосфера, царившая в семье. Отец, кажется, лавочник, а может, ремесленник. Взбунтовался. Решил уйти. Пристрастился к нелегальной литературе. К таким книжкам его как магнитом тянуло. Он интеллигент. Серп, правда, не видит в этом особых его достоинств. Говорит, вечно, мол, он занимается самокопанием. Как думаешь, правильно сделал Серп, включив его в акцию против Эрлиха? По-моему, слишком все это рано… — Меня это не очень-то и занимает… — вздохнул он. В нем, однако, уже пробудился интерес к молодому человеку. — Чего он тебя так волнует? Вас что-то сближает? — Что бы это могло быть? — резко оборвала она мужа. — Происхождение, — ответил тот. — Не сердись! — Он поднялся и подошел к ней, она стояла у окна и смотрела, как экипажи разбрызгивают огромные сверкающие лужи на мостовой. — Пошутил. Я не собираюсь вас сравнивать. Он просто молод. Только начинает искать свое место в жизни. То, что он встретил нас, я считаю счастливой случайностью. — Он хохотнул. — Им можно будет руководить. А покушение на Эрлиха?.. Это по-настоящему серьезное дело. — Чего они там хотят, в Варшаве? — Она повернулась и посмотрела ему в глаза. — Не знаю! Откуда же, черт возьми, мне это знать, дорогая! — Теперь он не смог скрыть своего удивления. Зачем она об этом спрашивает? — подумал он. — Если хочешь, я поговорю с Седым, — добавил адвокат. — Лучше не надо! — Она поправила прическу и вдруг улыбнулась. — Впрочем, что это мы все о нем. Столько еще дел, куда важнее… — И вот в поезде, в котором они едут в Варшаву, адвокат вспоминает вчерашний разговор. Он не спускает с молодого человека глаз. Тонкое лицо, высокий лоб. Что-то неприятное в чертах лица. А в общем-то ничего, что могло бы привлечь внимание, думает адвокат. Метнувшийся взгляд, который выдает внутреннюю тревогу… Адвокат вытащил портсигар. Молча протянул пареньку. Никак не мог перебороть неприязни к нему. Искать причин, почему это именно так, не хотелось. Впрочем, он умел обуздывать свои чувства. Порой, бывало, даже в тюрьме, во время первого свидания с будущим клиентом, адвокат начинал жалеть, зачем согласился защищать его. И не всегда понимал — почему. Он старался забыть о подобного рода предубеждениях. Приглядываясь к своему спутнику, подумал, что тот, наверное, рассуждает сходным образом, тоже чувствует к нему подобную неприязнь! Просыпалось неясное, пока подкрепленное лишь вызывающим взглядом паренька подозрение, что их обоих связывает что-то еще, притом более крепкое, нежели обстоятельства, в которых они теперь оказались. Решил, что в Варшаве о нем не будет говорить ни с кем. — Ты чего молчишь? — спросил адвокат. — Вижу, разговаривать не любишь? Я сам слишком много времени провожу в поездах… — вздохнул он. — За разговором дорога, кажется, бежит быстрее. — Возможно, — ответил паренек, гася папиросу. — Я не провожу время в разъездах, как вы… Он был зол, что адвокат пытается втянуть его в разговор. Слишком уж много хотелось бы разузнать ему о его, Павла, жизни. А тут нельзя и рта раскрыть. Почему, собственно? Так ли уж велика была бы причиненная ему боль?.. Давно уже остались позади печи, в которых обжигали известь, и химический завод, по левой стороне, за стеной клубящегося дыма — даже тут, в купе, когда опустили окно, чувствовался тошнотворный, удушливый запах, расползавшийся по округе, — он увидел широко раскинувшиеся, затянутые дымкой поля. Павел ощущал себя вором, схваченным за руку. Лучше уж молчать. Ему безумно хотелось, чтобы то, что случилось перед отъездом, не оказалось их последним свиданием. Он часто ловил себя на том, что его тянет увидеться с нею, он начинал уже тосковать. Пытался, правда тщетно, и вовсе отмахнуться от того нечаянного свидания. А может, не стоило ничего утаивать? Ему вдруг захотелось выложить всю правду. И пусть этот самоуверенный мужчина, предлагающий ему папиросу, скорчился бы от ужаса и отвращения. Кто знает, размышлял он, глядя в окно, может, у них и нет тайн друг от друга? Случается же такое. Почему он не расспросил ее об этом в тот вечер? Он мог наклониться над ней, зажечь стоявшую на тумбочке лампу — так, чтобы видеть ее глаза, а она их сразу же зажмурит от яркого света, — и спросить, намерена ли она скрывать то, что произошло между ними. Он тогда уже знал, что она собирается поговорить с мужем. Наверняка упомянет о его неожиданном визите, изобразив дело так, будто это так, пустячное событие. А если она все-таки сказала правду? Это по крайней мере было бы порядочнее. Что, если спросить у этого человека, который, привалившись к стенке купе, не спускал с него глаз, как он понимает порядочность? Не в том широком смысле, как об этом без конца пишут в книгах, которые стоят в его библиотеке. Дознаться бы, где проходит граница, отделяющая ее от лжи? Что бы он ответил?.. Адвокат погасил папиросу, снисходительно усмехнулся. Сколько же раз говорил он об этом по профессиональной необходимости. Почему бы ему и сейчас, в поезде, не повторить своих рассуждений? Говорят, нет единственной, всеобщей, одной на всех людей порядочности. Но забывают про обстоятельства, которые в каждом конкретном случае решают, порядочно поступает человек или нет. Весьма широкая тема и, что тут много говорить, тема рискованная, в особенности если сомнения одолевают людей, обладающих слишком небольшим жизненным опытом. Таких хотя бы, как этот сидящий напротив молодой человек. Он потребовал бы обстоятельнейшего ответа. Глупышка! Да ведь не мог же адвокат сказать, что и самому ему приходится отыскивать такой ответ.