Вспомнив, что даже пресловутые матрешки не русская, а то ли китайская, то ли японская игрушка, Джина горько усмехнулась.
Когда бывший учитель вышел из туалета, женщина уже спала, и его это нисколько не удивило. А вот его дальнейшее поведение, кабы Нина Павловна не уснула, удивило бы ее до предела. Она бы попросту не поверила в то, что видит.
Тот, кто вошел в комнату, не обратил ни малейшего внимания на обнаженную и, надо заметить, не слишком сексуально привлекательную женщину. Перешагнув ее тело, он снял со стены висевший над кроватью коврик с оленями, расстелил на полу и сел на него в позе лотоса.
На этом чудеса не закончились. Не выкуривший за всю свою жизнь ни единой сигареты, вдвойне бывший учитель истории вынул из бокового кармана пиджака трубку, которую позаимствовал в мастерской трудовика. Из нагрудного кармана он достал несколько сигарет, настрелянных у погорельцев, порвал одну из них и набил трубку табаком. Потом извлек коробку спичек, неумело поджег и раскурил самодельную трубку.
— Хонзохон! — недовольно произнес он, с гримасой отвращения выдыхая дым в потолок. Вероятно, от процесса он ожидал чего-то большего, впрочем, курить не перестал…
Джина твердо решила не прислушиваться больше к тому, что происходило под окнами, а спать, когда ожил ее сотовый. Девушка посмотрела: звонил ее родной дядя Василий Шарменев, пятидесятилетний мамин брат с Ольхона. Был он по виду чистый бурят, низкорослый, плотно сбитый, со скуластым круглым лицом и раскосыми глазами, черными как угли. По деду с материнской стороны он был потомственный черный шаман. Посвящения, впрочем, не принимал. Но в наше время шаманское посвящение — довольно редкое, экзотическое явление. Однако по обе стороны Байкала слава о нем распространилась как о сильном практикующем боо. Помогал он всем нуждающимся без исключения, довольствуясь тем, что давали, а потому не бедствовал, но и не нажил богатства. В Иркутске, в Улан-Удэ, а тем более в Москве он давно сколотил бы капитал своим талантом, в том числе и врачевателя, однако…
«Овес к лошади не ходит», — говаривал он с усмешкой и оставался дома, в скромном двухэтажном особнячке на краю Хужира, а страждущие со всей России за полгода записывались в очередь к нему на прием.
— Привет, Женька! Как у вас дела? — спросил дядя Вася.
— Ты разве не знаешь, что деревня сгорела?
— Знаю, мать говорила… Я вот зачем звоню. Помнишь старый осинник за вашей школой?
— Помню, конечно, только его теперь нет.
— Как нет? — В голосе дяди племянница услышала волнение, даже испуг. — Куда ж он делся?
— На его месте новый корпус лицея начали строить. Вырубили осинник.
— Тогда все ясно, — сказал дядя Вася после паузы, — и про пожар, и про гром с молнией…
— Что тебе ясно?
— Ясно, что пророчество исполнилось и Он восстал, — в задумчивости произнес Василий Шарменев. — Я это почувствовал, но подумал, что, может быть, ошибаюсь… Лучше бы ошибся. Девяносто девять лет прошло. Ровно девяносто девять лет…
— Я тебя не понимаю, — заволновалась Джина. — О чем ты?
— Это не важно. Значит, так, Женя, вам с мамой нужно срочно приехать ко мне на Ольхон. Я попытаюсь нас всех защитить!
— Дядя Вася, какой Ольхон? Мама же работает, не поедет она никуда.
— Шут с ней, с работой! Жизнь дороже! Я завтра же вас…
В этот самый момент в трубке затрещало, загудело, и связь оборвалась. Джина тут же попробовала перезвонить, но узнала, что «абонент временно недоступен». Странно, сотовая связь с Ольхоном в последние годы вроде бы наладилась…
Девушка оставила в покое мобильник и задумалась. Говорить ли маме о звонке брата? Хотя голос Василия показался Джине вполне трезвым, девушка решила, что все-таки он был пьян, а потому нес ахинею про осинник и какого-то неизвестного ей человека, который восстал через 99 лет.
Джина усмехнулась. Она решила ничего маме не говорить. Конечно же, дядя Вася «набурханился», с ним это случалось не так уж и редко.
Между тем разговор под окном продолжался, и Джина снова невольно прислушалась.
— …в большинстве своем в детях дворян, переживших октябрьский переворот, культивировалось воспитание того же пресловутого быдла. Почему? — вопросил Сергей Кузнечихин.
— Чтобы не выделялись на рабоче-крестьянском фоне, — предположила Наталья Лунева.
— Чтобы не репрессировали, — добавил ее муж.
— Именно! — порадовался Сергей сообразительности Луневых.
— Ерунда! — вмешалась его жена. — Моя бабушка Мария Павловна, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения, потомственная дворянка, до гробовой доски оставалась интеллигентной женщиной!
— О ней я и хотел рассказать для примера…
— Ты считаешь, что и Мария Павловна тоже… — Возмущенная Анна Кузнечихина не договорила.
— Тоже-тоже! — Сергей захохотал.
— Да я сейчас тебя убью! — объявила Анна. Вероятно, выпила она уже достаточно для смертоубийства.
— Я всего лишь хотел рассказать о Бальмонте! — торопливо уточнил Сергей.
— При чем здесь русский поэт? — не понял Лунев, зато Анна поняла, рассмеялась.
— Это валяй, — сказала, — это почти что и не про бабушку.
— Очень даже про нее, царствие ей небесное, — продолжал Сергей. — Когда мы с Анной познакомились, я учился в Московском институте кинематографии на заочном и только-только открыл для себя Серебряный век русской поэзии. Наизусть стихи шпарил, как по писаному…
— Ты не отвлекайся, — перебила его жена, — про Марию Павловну давай.
— Помнишь, Аня, мы с тобой уже заявление в ЗАГС подали и ты меня с родней знакомиться привела?
— Еще бы, будто вчера все это было…
— Мария Павловна только о своих родителях и говорила. — Сергей пояснил для Луневых: — Анин прадед, основатель Иркутского ботанического сада, выпускник Варшавского университета, вместе с семьей в тысяча девятьсот девятнадцатом году бежал из голодного Киева в сытый Иркутск. А про маму Мария Павловна рассказывала, что та музицировала, пела и обожала поэзию Константина Бальмонта. Я тогда завелся с полоборота и процитировал:
— Ну и какова была реакция? — поинтересовался Тимофей Лунев.
— Мария Павловна задумалась, нахмурилась и произнесла дословно следующее: «Такого Бальмонта моя мама не любила».
— А что, есть и другой? — спросила Наталья Лунева.
Тем временем Тот, кто сидел на ковре, черты лица имел Валентина Петровича Вереникина, однако поведение его разительно отличалось от поведения последнего, как до заболевания моторной афазией, так и после.
На ковре сидел человек уверенный, властный, привыкший повелевать. Он заговорил с Ниной Павловной именно таким тоном на каком-то азиатском языке. По телу женщины прошла судорога, лицо искривилось, и после паузы она прошептала еле слышно:
— Не понимаю…
— Ясно, — сказал мужчина на чистом русском без всякого акцента. — Сколько тебе лет?
— Сорок пять, — с трудом ответила Нина Павловна. Тело ее продолжало скручивать то в одну, то в другую сторону, и мужчина наконец обратил на это внимание.
— Успокойся, — сказал он. — Все хорошо. Ты сейчас занимаешься сексом с любимым мужчиной, но продолжаешь отвечать на мои вопросы. Ты меня поняла?
Нина Павловна хищно улыбнулась, скорее даже оскалилась.
— Да! — выкрикнула она с придыханием, широко раздвинув согнутые в коленях ноги.
— Повторяю, спокойно. Первая страсть уже утолена. Ты получила удовлетворение. Тебе легко и приятно…