Егор хотел подъехать вплотную к зароду, но речка оказалась широкой, с зыбкими, кочковатыми берегами. Перепрыгнуть такую невозможно, к тому же и конь утомился за день. Повернув коня боком, Егop промахал рукой работающим у зарода. Его вскоре же заметили, один по одному останавливались стогометы, работа затихла. Лица всех повернулись к всаднику, с зарода из-под ладони смотрел Ермоха, от копен отделилась, побежала к нему женщина в белом платке. У Егора дух захватило от радости. Она, Настя! Он спешился, винтовку и поводья закинул на луку, пошел к стогу, что находился недалеко от того места, где через реку перекинуты две жердины. Гнедой, как охотничья собака, помахивая хвостом, послушно шел следом за хозяином. А Настя все ближе, ближе, вот она уже перескочила по жердинам речку, вытянув руки вперед, бежит к Егору и с разбегу кидается ему на грудь. Поднявшись на носки, она, ухватив Егора за голову обеими руками, притянула его к себе, целовала его губы, глаза, смуглую от загара шею...
— Гоша, милый!.. — от радости, от быстрого бега она не могла говорить, задыхалась, продолжая осыпать Егора поцелуями.
Отвечая на поцелуи, он клонился к ней, заглядывая в разрумяненное радостью лицо, в смеющиеся, искрящиеся счастьем глаза, гладил полные круглые плечи, выбившиеся из-под платка, пахнущие сеном волосы. Она еще более похорошела, стала выше ростом, полнее, под ситцевой кофточкой бугрилась упругая грудь.
— Хватит, Наточка, хватит, милая! — Егор выпрямился, глазами показал в левую сторону. — Люди-то вон смотрят.
— А ну их... людей этих! — Она все еще не могла собраться с мыслями, говорила прерывисто, сбивчиво: — Я тут... господи... откуда ты взялся?.. Да уж не во сне ли это!.. А ну-ка, ущипни меня.
— Да нет, што ты, Наточка, какой же сон? Приехал вот на побывку.
— У меня сердце слышало. Все эти дни места себе не нахожу. Думала, уж не беда ли какая с тобой приключилась?
— Не-ет, все хорошо. Ты-то как жила тут без меня? Про сына-то расскажи.
Тяжело вздохнув, Настя махнула рукой, поправила сбившийся платок.
— Какая уж тут жизнь, писала я тебе. Не дай бог никому такую жизню. А сынок ничего-о, здоровенький, слава богу. Спит, должно, в балагане, набегался за день-то. У меня с ним Устиньина девчонка нянчится.
Продолжая разговаривать и держась за руки, оба пошли на стан, к балаганам, по пятам за ними шел верный Егоров Гнедко. Тихий, теплый наступил вечер. Закатное солнце красноватым светом озаряло долину, зарод, возле которого возобновилась и еще быстрей закипела работа. Работники спешили поскорее завершить зарод и бежать на стан, повидаться с Егором.
В этот вечер шакаловские работники долго сидели у костра, слушали рассказы служивого. Накинув на плечи шинель, Егор примостился на осиновой чурке с сыном на руках. Маленький белокурый Егорка в первый же вечер подружился с приезжим «дяденькой», охотно шел к нему на руки.
Разные собрались у костра люди. В большинстве своем это была крестьянская беднота, но были среди них и казаки: Ермоха, Андрей Макаров и цыганского вида, горбоносый, чернобородый Антип Гагарин. И странное дело, здесь и в помине не было той глухой сословной вражды, что сыздавна велась между казачьим и крестьянским населением Забайкалья. Крестьяне не обзывали здесь казаков «гуранами», а те их, в свою очередь, «кобылкой», «сиволапыми мужиками» и «широкоштанниками» — многие из крестьян работали на приисках и носили широченные плисовые штаны. Нужда и совместная работа «на чужого дядю» сблизили их, подружили между собою так что Ермоха считал «мужика» Никиту рыжего одним из своих лучших друзей. А вот хозяина своего Савву Саввича все они ненавидели одинаково, и не было ему другого имени, кроме Шакала.
Теперь все они расположились вокруг весело потрескивающего, стреляющего искрами костра в разнообразных позах: кто сидит, поджав ноги калачиком, двое лежат, подложив под головы поленья, трое сидят рядышком на бревне, дымят самосадом. Ермоха тихонько строгает ножом вилы. Никита, придвинувшись поближе к огню, чинит свои много раз латанные ичиги. Все внимательно слушают Егора, сочувственно вздыхают, жалея погибшего Индчжугова, казаков, сосланных на каторгу, изредка вставляют в рассказ свои замечания:
— Хороший, видать, человек был этот Индчжугов.
— Добрецкая душа. Не пожалей он дневального — живой был бы.
— А што было бы, ежели не казак офицера, а офицер казака убил, осудили бы его?
— Ни черта бы ему не было. Судьи-то те же офицеры, оправдали бы наверняка — ворон ворону глаз не выклюнет.
— Вот она, службица казачья!..