Много пролила слез Настя в эту памятную ей ночь. Уже несколько раз из горницы доносился хрипловатый звон часов с кукованием чудесной птицы... Вот опять четыре раза кряду прокуковала кукушка, а Настя все еще не спала, так и не прикоснувшись к подушке и одеялу, заботливо подложенным Марфой. Раза два в комнату заходила Макаровна, пыталась утешить, и все напрасно.
«Что же мне делать теперь, что делать? — в который раз спрашивала себя Настя.— Домой бежать никак нельзя, мачеха сживет со свету, и от людей стыд, а выйти за этого... еще хуже. Боже ты мой, одно остается: петлю на шею либо в прорубь головой.— И снова слезы, а наплакавшись, опять думала о том же самом, при этом часто вспоминала и Егора.— Кто он, этот бессовестный парень? Его, этого подлеца, убить мало за такой обман. Ох, заказать бы Степану, может, придет, возьмет меня к себе, вызволит из беды?» Мысль о Степане принесла Насте хотя небольшое, но все-таки утешение, в душе ее затеплилась маленькая надежда, и с этой мыслью она заснула перед самым рассветом.
Проснулась Настя, когда в комнате где она лежала, стало совсем светло. Заледеневшие окна порозовели, куржак на стеклах искрился в лучах восходящего солнца. В доме тихо, лишь слышно, как на кухне кто-то, вероятно Макаровна, ходит тихонько, побрякивая посудой.
Настя поднялась с дивана, увидев в коридоре на вешалке свою шубейку, надела ее, вышла на веранду и вдруг в ограде увидела этого парня, которого вчера приняла за Семена.
В этот день Савва Саввич вместе с Семеном чуть свет уехали в Сосновку, к отцу Насти, Федору Чмутину, за бумагой. Работники не поехали в лес, занялись пилкой дров, что огромным штабелем были сложены в углу ограды.
Егор еще утром рассказал Ермохе о своем намерении отбить у хозяйского сына невесту. За годы работы Егор подружился со старым казаком Ермохой, всегда советовался с ним и поверял старику свои маленькие тайны. На этот раз, выслушав Егора, старик отрицательно покачал головой:
— Не дело затеваешь, Егор, наживешь себе беды.
— Это почему же такое?
— Да потому, что Шакал не позволит, чтобы свой работник да его сына осрамил. Он тебя за это самое сырого съест. Такую бучу поднимет, что чертям тошно станет. И ты об этом даже не думай.
Егору совет Ермохи не понравился. Впервые за все время друзья разошлись во мнениях.
Сердясь один на другого, работали молча, распиливая на чурки толстые, пахнущие смолой сосновые и лиственничные кряжи. Под умелыми руками их широкая пила, хорошо наточенная Ермохой, ходила плавно, с легким звоном вгрызаясь в дерево и целыми пригоршнями выбрасывая по обе стороны желтоватые опилки.
«Так вот где он, подлец-то этот, губитель проклятый!» — со злобой подумала Настя, глядя на работающего Егора, и, торопливо сбежав по ступенькам крыльца, она прямиком направилась к работникам. Увидев Настю, Егор выпрямился, выпустил из рук пилу, пошел было к ней навстречу и остановился. Разгоряченное, красное, как кумач, лицо и гневный взгляд Насти не сулили ему ничего доброго, а в правой руке ее он заметил увесистое, обледенелое на концах коромысло.
— Настасья, я...
— Ты... ты что наделал? — не слушая Егора, зло выкрикнула Настя, Подступая к нему ближе.
— Да ты послушай...
— Сманил меня за урода, обманщик проклятый!
— Настюша...
— Замолчи, продажная душа! Ты что, за деньги жизнь мою загубил, подлечина? — Настя замахнулась, и не успел Егор отпрянуть в сторону, как почувствовал, что по шее его будто полоснули ножом. Из раны на полушубок брызнула кровь.
— Ты что же это, Настасья, выслушай хоть! — взмолился Егор, правой рукой зажимая рану. Настя, не слушая его, бросила в сторону коромысло и убежала обратно в дом.
— Ну как, получил по заслугам? Так тебе и надо, жених непутевый, не садись не в свои-то сани,—ругался Ермоха, осматривая небольшую рваную ранку на шее, под левым ухом Егора. — Это она тебя гвоздем зацепила, каким крючок прибитый. Пойдем в зимовье, перевязать надо, а то на кровь изойдешься на морозе-то.
И этот и весь следующий день Егор ходил угрюмый, с трудом ворочая шеей, забинтованной тряпками и шерстяным шарфом. Он томился оттого, что в эти дни видел Настю раза два мельком, но не смог поговорить с ней, объяснить ей свой поступок в Сосновке и все, что творится у него на душе. Поговорить с Настей удалось ему лишь на третий день, когда они снова пилили с Ермохой дрова. Настя вышла из дому в такой же легонькой черной шубейке и пуховом платке.
Не глядя на работников, прошла она мимо к поленнице, принялась набирать в беремя дрова. Егор подошел к ней с топором в руках.