— За меня распишись! Кум Иван, меня не забудь!
— Антон Михайлыч, ты ведь, однако, рушник[38]! Пробирайся к столу да и за нас с Епихой расчеркнись.
Старики, ходившие в грамотеях, неловко орудуя карандашом, кряхтели, большими каракулями выводя на бумаге свои звания и фамилии: «казак Бекетов», «приказный Елгин». А «делегат» даже вспотел, пока учинил свою подпись: «призный Патрушев». Распрямившись, он с завистью и уважением любовался, как ловко и быстро побежал по бумаге карандаш в руке Данилы Орлова: «По неграмотности и личной просьбе казаков: Ивана Пичуева, Егора Михалева, Семена Панина и за себя расписался урядник Орлов».
Из кути обозленный Яков Башуров кричал атаману:
— Ты там смотри, меня не вздумай подписать! Я и в караул не пойду, и эту филькину грамоту подписывать не буду!
— Ну и не подписывай, черт с тобой.
— Без тебя обойдемся!
— Дураки! — И, яростно матюгаясь, Яков застучал костылями к выходу.
А к столу подходили, расписывались «рушники», в числе их был и Дед, Емельян Акимович Балябин. После службы в тюремных надзирателях он переехал на жительство в родное село, занялся сельским хозяйством и немало гордился тем, что сын его Фрол стал большим начальником у красных. Разгладив широкую бородку, Дед навалился грудью на стол и уже покрутил над бумагой карандашом, чтобы с разбега поставить свою подпись, но сдержался, услышав голос сзади:
— Омельян Якимович, будь добрый, распишись там за меня!
— Заодно уж и меня припиши!
— Да ведь я, собственно говоря, — Дед смущенно поскреб за ухом, — свою-то фамилию с грехом пополам. Вы уж лучше молодых просите.
Дед снова склонился над столом, взяв разбег, с трудом начертил два слова: «урядник Балябин».
ГЛАВА XIV
Дня через три после сходки Мишка Ушаков пришел с вечерки, прихрамывая на левую ногу: искусала его и порвала штаны чья-то собака. Пройдя в сарай, где спал он на сене, положенном на доски, Мишка, бормоча ругательства, сбросил рваные штаны, ощупью засыпал табаком кровоточащую рану и, забинтовав ее кушаком, завалился спать.
Утром он вместе с другими работниками собрался ехать на пашню, когда его окликнул Данило.
— Ты чего-то вроде хромаешь? — спросил он, подходя ближе.
— Да тут, — смутился Мишка, — об доску ударился ногой, вот и зашиб.
— Ты на пашню-то не езди сегодня. Очередь наша подошла в караул идти на верхний закраек, сходи-ка отдежурь день, а к ночи я тебя подменю.
— Это можно, — охотно согласился Михаил.
Вместе с ним на дежурство отправился сосед Орловых, Захар. Пожилой, высокого роста казак, густо, до хитроватых с прищуром глаз, заросший русой курчавой бородой.
Вооруженные берданами и при шашках, караульные растянулись за огородами на травке, вблизи проселочной дороги.
День начинался жаркий, уже с утра сильно припекало солнце. На траве, куда ни глянь, на коноплях в огороде и на картофельной ботве блестела, искрилась роса. Пригретая солнцем, паром курилась мокрая земля. Пахло шалфеем, анисом и духовиками, что густо синели в зелени на широкой меже крайнего огорода. Долину Аргуни с утра заволокло туманом, но теперь он уже поднялся выше гор, стайками легких пушистых облаков поплыл к северу, и над станицей сверху серебристую трель сыпали на землю жаворонки, а из коноплей им вторили перепела, на лугу в траве задиристо стрекотали кузнечики.
С берданой возле бока Мишка лежал спиной к солнцу, положив голову на сложенные вместе руки. Мысленно он снова был там, у ворот атаманского дома. В эту ночь, проводив Маринку с вечерки до дому, Мишка стоял с нею в ограде вблизи ворот и все не отпускал ее горячую, твердую руку. А она делала вид, что порывается уйти, а сама так и жгла его своими черными, искристыми глазами, смеялась, скаля белые ровные зубы.
«Эх, Маринка, Маринка! До чего же ты хороша девка!» Сколько раз порывался сказать ей Мишка, что любит ее, что без нее ему и жизнь не в жизнь, да все эта робость мешает: навалится, проклятая, спутает все слова в голове и язык отнимает.
На этот раз не стал Мишка искать слов, ждать, когда язык развяжется: облапил девку за крепкий, упругий стан и только было хотел влепить поцелуй в жаркие Маринкины губы, как в доме скрипнула дверь и зычный атаманский голос рявкнул на всю улицу:
— Маринка! Ты это с кем там захороводилась? А ну-ка спать, шалава!
Ойкнув, Маринка крутнулась на каблуках, кинулась к дому. А Мишка, боясь быть узнанным, сиганул в огород, из огорода в соседний двор, птицей перемахнул высоченный забор и, как сноп на вилы, наскочил на кобеля. Тут-то и произошло самое для Мишки неприятное. От цепника он отбился поленом, да что радости-то — от новых с лампасами штанов одно название осталось. Так исполосовал их проклятый кобель, что и на портянки не осталось целого лоскутка. «Штоб его волки разорвали на мелкие клочья, — ругнулся мысленно Мишка, бережно ощупывая забинтованную ногу, — да уж нога-то черт с ней, заживет, хоть бы и вторую искусал, так не беда, а вот штаны, где их теперь раздобудешь такие-то?»