— Меня не было в тот раз, дневалил на конюшне.
— Ну так вот слушай, с Австрией война зачалась. А вышло все из-за пустого дела: в Сербии какого-то там ерца-перца кокнули вместе с женой, из-за этого и война возгорелась.
— Скажи на милость, из-за бабы воевать!
— Ну а мы-то чего лезем в ихнюю драку?
— Просто так, сбоку припеку. Австрия ополчилась на Сербию, а наш царь за нее заступился, германский царь за Австрию, вот оно и пошло.
— Говорят, и Турция супротив нас?
— Турки эти, известное дело, завсегдашние наши враги. Их и деды наши били, и прадеды, а им таки, гадам, неймется.
— Вот видишь как, а ты говоришь — немцы.
— Так вить германцы-то и есть немцы!
— Окстись, дурной!
И между казаками вперемежку между божбой и руганью разгорелся спор.
Полуденная жара заметно спала, когда подъехали к Байкалу, и перед глазами казаков раскинулось огромное плесо «священного моря», и в лицо им пахнуло прохладой. Прекратив споры, казаки сгрудились у дверей, почти все они видели Байкал впервые.
— Вот он какой, Байкал-то наш батюшка!
— Эка диковина, братцы, ширина-то!
— Верст пятьдесят будет, пожалуй!
— Какой тебе пятьдесят, тут все сто клади, да ишо и с гаком.
— Да-а, глубь, говорят, в нем непомерная, самое што ни на есть море-океан. И рыбы небось полно?
— Само собой, омулей-то в Чите продают отсюдова, с Байкалу. Тут их расплодилось, в эдаком-то раздолье.
Егор, привалившись плечом к двери, молча сидел на куле овса. Он не вступал ни в какие разговоры, думал о своем, из головы не выходили у него последние дни, проведенные вместе с Настей. Сегодня особенно ярко вспомнилось последнее утро на покосе. Отработав добрый уповод, Егор, придя на стан, подхватил только что вставшего с постели сына, усадил его к себе на плечи — и бегом на речку. Напротив стана, на повороте, речка образовала глубокий омут. В прозрачной, чуть зеленоватой воде резвились юркие золотистые гальяны. Полюбовавшись рыбками, Егор снял с себя мокрую от пота рубаху и долго мыл голову. Рядом, присев на корточки, плескался маленький Егорка. Он то шлепал по воде пухлыми, розовыми ладошками, то смеялся и, дергая Егора за штанину, кричал, захлебываясь от восторга:
— Дяинька, гляди-ка, гляди, лыбки!
А солнце пригревало все сильнее, чудесно пахло свежим сеном. Мокрые от росы кусты и некошеный пырей вдоль речки курились паром. Настя готовила завтрак, ребятишки-копновозы помогали ей, рубили дрова. Весело потрескивая, полыхал костер. Ермоха и другие работники, пристроившись у балагана и телег, стучали молотками, отбивали литовки. И кто бы мог подумать, что в это ясное, солнечное утро кончится отпуск Егора, что к вечеру он будет далеко от своей Насти и что многие, многие годы придется провести ему в седле, не расставаясь с неизменной подругой своей шашкой и с винтовкой за плечами.
Дорога, круто загибая влево, потянулась берегом Байкала, и перед взорами казаков он развернулся могучий и такой огромный, что там, далеко на горизонте, уже не поймешь, где кончается это великан-озеро и где начинается небо. Только левее, на западе, затянутая сизой дымкой, виднеется зубчатая полоска, и тоже не поймешь чего: или это горы, или из-за Байкала поднимаются тучи. И, лишь присмотревшись к неподвижно-неизменным очертаниям, догадаешься, что это видится гористый западный берег.
День был тихий, безветренный, и старец Байкал словно дремлет, умаявшись от трудов, греется на солнышке. На его гладкой, голубой, под цвет неба, поверхности отражаются стайки белых перистых облачков, кое-где чернеют рыбацкие лодки, а вдали по кудрявому дымку угадывается пароход.
В открытые двери левой стороны вагона видны горные кручи и ущелья между ними. Величественные громады гор, густо заросшие столетними соснами и кедрами, громоздятся одна на другую, дальше за ними белеет покрытая снегом вершина Хамар-Дабана. Все ближе и ближе подступают к Байкалу угрюмые скалистые великаны, и там, где дорога делает поворот, видно, что голые утесы придвинулись к озеру вплотную и, круто поднимаясь прямо из воды, преградили путь. И тут поезд, словно изо дня в ночь, нырнул в туннель. В кромешной темноте в вагон вместе с дымом потоками хлынули шум, грохот поезда.
Темнота поредела, еще миг — и поезд так же стремительно выскочил на свет. Мимо промелькнула сводчатая арка туннеля, куст боярышника на горке, полосатая будка и одинокий часовой с винтовкой к ноге.
И снова перед глазами казаков Байкал. Но теперь по нему уже гулял ветерок, морщил еще совсем недавно гладкое плесо и как слизнул с него голубую окраску, заменив ее серо-стальным цветом с синеватым отливом. Все сильнее крепчал ветер, и Байкал, словно серчая на непогоду, хмурился, мрачнел, а на потемневшем лоне его загуляли беляки.