Караульное помещение, куда красногвардеец привел Егора, оказалось обыкновенной избой с русской печью, на которой похрапывал старик — хозяин дома. На лавках вдоль стен и в кути на полу спали красногвардейцы. Трое сидели за столом, двое в шинелях спиной к Егору, третий, смуглый, черноусый и широкоплечий человек в кожаной куртке, сидел напротив, склонившись над столом, писал что-то при свете керосиновой лампы. На груди его перекрещивались ремни от нагана и шашки.
Когда зашли в избу, дозорный, что привел Егора, прикрыл за собой дверь, пристукнув прикладом берданы, спросил:
— А где карнач-то?[34]
Один из военных обернулся на голос:
— Что такое?
— Задержали вот какого-то.
В это время и тот, что в черной кожанке, поднял голову, взглянул на вошедших, у Егора глаза полезли на лоб от удивления.
— Степа-ан! — медленно выговорил он голосом, в котором смешались изумление и радость. В незнакомце он признал своего бывшего сослуживца Швалова.
— Ушаков! — воскликнул тот, стремительно вскакивая на ноги, и, опрокинув табуретку, на которой сидел, выскочил из-за стола, принялся обнимать Егора.
— Вот здорово-то, а?
— Семь лет не виделись!
— Я смотрю, што такое, обличье-то вроде…
— А я как глянул, — мать честная, Егор!
Наконец, когда порыв первой радости прошел, Швалов заговорил спокойнее:
— Я вас, аргунцев, с самого утра ждал сегодня. А как прибыли вы, меня дежурным по гарнизону назначили, отлучиться нельзя было из штаба, дело там было такое. Потом уж, как выдалась свободная минута, бегом к своим аргунцам. Разыскал четвертую сотню, Федота повидал Погодаева, он уж, оказывается, сотней командует. Молокова встретил, Подкорытова, Макара Якимова, а ты куда-то провалился.
— У хозяина моего побывал.
— Сказывал мне Молоков. Я там-то был, спрашивал, говорят, нету, был, да весь вышел. Отложил поиски на завтра, а он вот он сам, как на камушке родился. Куда это тебя понесло на ночь-то глядя?
И тут Егор коротко поведал другу, куда и зачем поехал он в столь позднее время.
Получив пропуск и уже держась за дверную скобу, Егор задержался на минуту:
— Чуть ведь не забыл, живешь-то как? Дома был небось, не женился?
— До женитьбы тут — вон какая заваруха идет! Дома-то побывал, как освободился из тюрьмы. И на пашне поработал, на покосе, месяца три пролетело как один день. А потом партийная работа, сначала в станице, затем в области, а тут война эта, так и затянуло, как собаку в колесо.
— А Чугуевский живой?
— Живой. В Чите сейчас в областном комитете партии заворачивает.
Время подвигалось к полуночи, когда Егор, миновав заставу, выбрался наконец в поле и прямым путем, через пади и сопки, помчался на Шакалову заимку. Ночь, темень, но Егору хорошо знакомы эти места, и хоть прошло с той поры много лет, но и теперь он помнит здесь каждый кустик, овраг, отпадок, а потому-то уверенно гонит вороного полной рысью.
Вот и речка, мельница Лукича, шумит водяное колесо, ровно гудит мельничный жернов, и еле слышно, как по нему колотится, постукивает деревянный конек. На лугу, вблизи мельницы, чернеет телега, а за нею, обрамленное кустами черемухи, угадывается потемневшее плесо пруда, яркими блестками дрожит в нем, переливается отражение звездного неба. В мельнице горит огонек, светится в дверную щель. Знать, не спит помольщик, небось мешок за мешком поднимает наверх, засыпает в ковш пшеницу, а из ларя деревянным совком выгребает муку, набивает ею мешки и сыромятные тулуны[35].
От полой воды речка вспухла, вышла из берегов, и пришлось Егору ехать на брод, версты на полторы ниже мельницы. Здесь речка разлилась еще шире, затопив прибрежные тальники. Даже в темноте видно, как стремительно, образуя воронки, мчатся бурные, мутные потоки, неся на себе щепки, клочья соломы и хлопья пены.
У Егора засосало под ложечкой: страшновато; в другое время он, пожалуй, и не рискнул бы переправиться через такую бурную ручку, да еще в ночную пору, но теперь, когда там впереди Настя…
— Э-э-э, да что это я, господи благослови! — Он снял фуражку, истово перекрестившись на восток, взмахнул нагайкой. — А ну, Воронко, выручай!
Понуждаемый нагайкой конь, оглядываясь на седока, неохотно пошел в холодную воду. Егор на ходу перекинул стремена, встал в седле на ноги. А речка все глубже, глубже, и вот Воронко уже всплыл, поворачиваясь головой наискось, против течения. Бурной стремниной его подхватило, поволокло книзу, мимо промелькнул разлапистый куст черемухи, царапнул Егора по лицу, и в ту же минуту Воронко достал ногами землю, громко фыркая, с шумом раздвигая грудью воду, выскочил на берег. Привычным движением Егор опустил стремена, сел в седло и только теперь ощутил, как страх холодом обливает спину, грудь и словно тисками сжимает сердце, но опасность уже осталась позади…