— Отстань! — загоревшись злостью, выкрикнул Мишка. — Сказано, не дам, и нечего тут над безоружным командовать. Расходился, самоуправщик. — И, повернувшись к побледневшему Спирьке, кивнул ему головой на дверь: — Заходи в дом.
Осетин, ругаясь по-своему, метнулся с крыльца, скрылся за воротами, а насмерть перепуганный Спирька, только очутившись в избе, обрел дар речи.
— Это что же оно такое? — вопрошал он, обращаясь к хозяину. — Куда я попал-то?
— К красным, голубчик, к красным, — притворно ласково пояснил хозяин.
— К красным? Это, значит, ты меня подвел… — И к Мишке, только что вошедшему в дом — Дружище, выручи, ради бога, ослободи. Ведь я же тебя вчерась не дал в обиду, пожалел.
— Да-а, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. В плен-то кто меня забрал?
— Так это же по глупости. А потом-то, разве забыл, как я тебя в Заозерную хотел сопроводить, чтобы от смерти отвести.
— Знаю, зачем тебя в Заозерную потянуло.
— Слушай, я тебе часы золотые «Павел Буре» отдам, только отпусти или поручись, чтобы меня в вашу красногвардию взяли.
— Ешь садись, и в штаб пойдем.
— Что у меня есть в сумах добра, все возьми, только поручись.
— Ты что, купить меня хочешь, контра проклятая! — вспылил Мишка. — Хватит языком трепать, ботало осиновое.
После обеда Мишка повел Спирьку в штаб. Стараясь как можно дольше оттянуть время, Спирька шагал, еле двигая ногами, и, не умолкая ни на минуту, то униженно просил Мишку заступиться за него, то, смачно ругаясь, проклинал судьбину.
Мишка доставил арестованного в большой, под железной крышей дом и провел его в комнату, где сидели за выпивкой человек десять военных. На столе перед ними стояли графины, бутылки с водкой, кучки пшеничных калачей, а в жаровне и на тарелках курилось паром вареное мясо. В комнате накурено, шумно от звона посуды и пьяного говора. Трезвее всех сидел посреди стола седовласый, кудрявый старик с орлиным носом на худощавом лице и с гладко выбритым подбородком.
К великому удивлению Мишки, Спирька, увидев старика, сразу же преобразился.
— Товарищ Пережогин! — радостно воскликнул он и с рукой к старику — Здравствуйте, привет вам от Янкова.
Шум за столом призатих, головы всех повернулись на Спирьку, послышались голоса:
— Да это тот самый богач-то, помнишь?
— Каким тебя ветром?
— Давай сюда, дружина.
Старик, не выпуская Спирькиной руки, пристально посмотрел на него:
— Где же я тебя видел? Лицо знакомое, а не припомню.
— А в ресторане-то гуляли в Чите, веснусь. Янкова помнишь, пришли мы к вам ночью…
— А-а, — сдерживая улыбку, протянул Пережогин, — помню Янкова, где он теперь?
— Дивизией заворачивал, убили его под Верхнеудинском.
— Не слушай его, товарищ командир! — вскипел Мишка и, отстранив Спирьку рукой, загораживая его собою, заговорил с дрожью в голосе от все больше охватывающей его злости — Я вам арестованного привел, товарищ командир, а вы ручкаться с ним, уши развесили! Это же белобандит семеновский, контра, его, гада ползучего, судить надо, в расход вывести…
За столом зашумели гулеваны, загомонили все разом.
— Чего приперся! — орал один на Мишку.
— Арестовать его! — кричал второй.
— На распыл их обоих!
— Круши контру!
— Ты кто такой, откуда?
— Казак я, Второго Аргунского полка, красногвардеец! — стараясь перекрыть весь этот галдеж, крикнул Мишка, потрясая винтовкой. — Чего вы взъярились-то, не знавши дела. Он, этот тип, в плен забрал меня, раненого, и к белым палачам доставил, а сегодня я его арестовал и сюда приволок. А вы тут на меня же орете, не разобравшись с пьяных-то глаз.
— Тише! — Грохнув по столу кулаком, Пережогин вскочил на ноги и, перегибаясь через стол, вперил в Мишку злобный взгляд. — Чего плетешь, трезвенник! — закричал он, брызгая слюной и багровея от злости. — Сам-то заявился пьянее вина и несешь тут ахинею: то тебя арестовали, то ты арестовал. Ступай отсюда, проспись!
— Дайте объяснить-то.
— Нечего объяснять, ступай! Надо будет, вызову, разберемся.
— Разберетесь, по всему видать! — Голос Мишки дрожал, срывался на хрипоту от охватившей его ярости. Он еле сдержался, чтоб не разразиться свирепым матом, но, понимая, что спорить с этой компанией бесполезно, плюнул в их сторону и, накинув на плечо винтовку, вышел, прихрамывая.
— Сволочи, пропойцы проклятые, — ругался он по дороге к дому, — набралась тут сплошная контра, бандит на бандите.
Первое, что увидел Мишка, выйдя в улицу, был рослый детина в казачьей фуражке и с золотистым чубом, тянувший за рога бороздившего ногами эргена[41]. А на помощь детине уже спешил другой, из соседней ограды, с обнаженной шашкой в руке. В другом месте двое обдирали только что зарезанного барана, а в третьем свежеснятая овчина уже висела на заборе. Тут же две собаки дрались из-за бараньей головы. И повсюду в оградах сельчан горели костры, из домов в открытые окна доносились пьяные голоса, песни и ругань вперемежку со смехом. Яркий костер полыхал и в ограде старика Елгина. Над огнем, подвешенный на трехногий таган, кипел ведерный котел, полнехонький крупных кусков баранины. У костра сидели трое — уже знакомый Мишке осетин и двое русских, на земле около них валялась пустая бутылка. Русские о чем-то горячо спорили, осетин, положив на березовое полено кусок мяса, резал его кинжалом на мелкие ломтики и нанизывал на винтовочный шомпол, намереваясь приготовить себе шашлык.