В доме старик Елгин рассказал Мишке, что пережогинцы пригнали откуда-то гурт овец, голов двести, привезли целый воз спирту и что в поселке началось сплошное пьянство. У Мишки еще по дороге к дому созрел план действий, и теперь, выслушав хозяина, он решил выполнить, что задумал.
— Ехать надо немедленно, — заявил он, поднимаясь с табуретки и вскидывая на плечо винтовку. — Спасибо тебе, хозяин, за все, и еще просьба к тебе: помоги мне выбраться от тебя, чтобы не улицей ехать, а задами.
— Это-то можно, через дворы — на гумно, а там и на заполье. — Хозяин пытливо посмотрел на Мишку — Куда ехать-то собрался?
— Своих догонять поеду. А то и к самому Лазо махану… Ежели ему рассказать про эту банду да что они тут вытворяют, так он их возьмет в оборот, он за такое не милует.
К вечеру, когда закатное солнце окунулось в мглистое марево на горизонте, Мишка уже был верст за тридцать от Черного Яра и все погонял вороного, надеясь засветло добраться до намеченного им села.
Глава XVIII
Знатно погулял в этот день Спирька Былков со старыми друзьями-анархистами. Веселый возвращался он в сумерки на свою квартиру, очень довольный тем, что вместо заслуженного наказания он лишь перекрасился в иной цвет и перешел из одной банды в другую. За плечами у Спирьки болтался японский карабин, сбоку, подарок Пережогина, кавказская с белой головкой шашка, а на фуражке вместо кокарды красовался алый бант.
Хмель кидал Спирьку из стороны в сторону, однако до квартиры своей он добрался благополучно, забрел в ограду и, очевидно желая хвастнуть своей удачей, что было силы крикнул:
— Хозяин! Воронка мне… Да здравствует анархия, мать порядка! Да здравст…
Но от этих выкриков Спирька ослабел еще больше. Его понесло, понесло в сторону; пытаясь удержаться, балансируя руками, он мелко-мелко засеменил ногами, пока не уперся головой в забор. И тут силы окончательно покинули Спирьку, — царапая руками забор, свалился он наземь, уткнувшись лицом в песок, затем, бормоча что-то, перевернулся на спину и в ту же минуту уснул.
В эту ночь не спалось старику Елгину. До сна ли тут, когда чуть не до рассвета бесновались его «гости». Расходившиеся в пьяном угаре, то они принимались петь, плясать, то спорить о чем-то, да так, что дело доходило до ругани, до драки, и хозяину приходилось разнимать их, уговаривать. А одного, рыжеусого в защитной гимнастерке и самого задиристого, старик вытолкал из дома в ограду и тут не стал с ним нянчиться, уговаривать, а так припечатал ему кулаком по уху, что тот пластом плюхнулся наземь, притих. Очнувшись, он долго икал, ворочался с боку на бок, но подняться на ноги не смог.
Жену хозяин отправил спать в горницу, а сам не прилег ни на одну минуту, даже тогда, когда всех его «гостей» поборол хмельной сон. Выходя на улицу, Елгин подолгу стоял там, прислушиваясь к постепенно затихающему пьяному разгулу. Больше всего боялся старик пожара, поэтому, заметив где-либо отсвет костра, он хватал ведро и бежал туда, чтобы залить непотушенный огонь.
А когда на побледневшем небосводе с востока кумачом зарделась заря, старик Елгин услышал шум, цокот множества копыт. Это прибыл в село новый отряд Красной гвардии — четвертая, пятая и седьмая сотни 1-го Аргунского полка под общей командой Бориса Кларка.
В село отряд вошел незамеченным, пьяные пережогинцы даже застав не выставили, чувствуя себя в безопасности в тылу Красной гвардии, да и некого было отправить ни на пост, ни в разъезды, все перепились, как на богатой свадьбе.
Любопытство удерживало на крыльце старика Елгина. «Кто же это такие? — думал он, прислушиваясь ко все нарастающему шуму. — Неужто та красногвардия, про какую Ушаков-то сказывал? Да как они скоро нагрянули! Молодцы-ы, ежели это они в самом деле».