До призыва в армию Киргизов и Богомягков работали учителями, Балябин закончил в Чите землемерное училище. На фронт они прибыли из оренбургской школы прапорщиков, куда были направлены сразу же после мобилизации.
Сидящие у костра казаки встали, посторонившись, ответили на приветствие. Егор, глядя вслед великану прапорщику, восхищенно покачал головой:
— Вот это чертушка! В урожайном месте, видать, зародился.
— Здоровя-ак, этот ежели ахнет кулаком, так не только человека, быка зашибет насмерть.
— Не дай бог, если еще и характером-то крутой окажется, как покойный Токмаков-Зубатка, так он натворит делов…
— По взгляду-то вроде бы ничего-о, не злой.
К костру подошел Волгин, услышав, что речь идет о новом прапорщике, пояснил:
— Станишник это мой, Фрол Емельянович нашей, Чалбучинской станицы. Я его очень даже хорошо знаю. Вон во второй батарее родной брат его служит, Семен, такой же здоровила. Их шестеро братовей, и все вот такие дубы-силачи, а так ребята славные, худого про них не скажешь. С Фролом, вот этим, раз такой случай был… — Волгин, не торопясь с рассказом, закурил и, когда казаки расселись вокруг костра, продолжил: — Осенью дело было. Ездили мы с Ванькой Исаковым на примерку в станицу. Время уже перед самым покровом, страда закончилась, снопы возили. Едем мы обратно, солнце на вечер покатилось, а день ясный был, тепло, и куда ни глянь, обозы к селу тянутся: там снопы, там зеленку, там сено везут. И впереди нас двое на четырех с гречухой едут. Дорога на косогор пошла, смотрим — один воз хлоп, перевернулся. Ванька говорит: «Ну, обмолотили ребята гречуху, теперь надо разваливать воз-то да перекладывать, обомнут ее, одна солома останется». Я говорю: «Может, помочь ребятам, вчетвером-то, поди, поднимем». — «Что ты, — возражает Ванька, — где же нам справиться, вить воз-то пудов тридцать будет». Едем мы, эдак разговариваем, а они остановились, переднего коня привернули к оглобле. Затем подлезли оба под опрокинутый воз, понатужились, подняли его и поехали дальше как ни в чем не бывало. Ближе-то мы подъехали, узнали, что это Фрол Емельянович с братом Семеном силенку свою показали.
Глава XII
Вновь прибывших молодых офицеров распределили по сотням. Фрол Балябин достался четвертой сотне.
Настороженно приняла сотня нового прапорщика. Когда он появился в окопах, у амбразур, казаки опасливо косились на крутые, широкие плечи прапорщика, на его здоровенные ручищи и, перемигиваясь, отходили подальше, судачили:
— Интересно, какой же у него конь? Вить эдакую тушу возить битюга надо, на каких ломовики груза возят.
— Не иначе…
— Да и молчаливый какой-то, угрюмый.
— Нелюдим.
Мнение казаков о новом прапорщике, которого они уже в шутку прозвали Битюгом, вскорости же изменилось к лучшему.
Из разговоров казаками новый прапорщик узнал, что немцы частенько по ночам подползают к русским укреплениям и закидывают в наши окопы ручные гранаты, от которых в четвертой сотне уже выбыло десятка полтора казаков.
Балябин приказал взводным урядникам приготовить несколько шестов, а вахмистра заставил привезти откуда-то длинный рыбацкий невод. Когда стемнело, прапорщик научил казаков, как из невода на шестах сделать укрытие от немецких гранат.
— Ставить его надо ночью и утром чуть свет снимать, чтобы немцы не заметили, — наказывал Балябин вахмистру, когда невод, укрепленный на шестах, казаки выставили впереди окопов.
На следующую ночь немцы вновь подкрались к русским окопам, но кинутые ими гранаты, ударившись о невод, отскочили обратно и разорвались за проволочным заграждением, не причинив казакам никакого вреда. Казаки открыли по немцам беспорядочную стрельбу, затем начали бить по ним залпами, лихо заработали казачьи пулеметы. Егор, внимательно всматриваясь в темноту, ловил на мушку еле различимые мелькающие тени, слал в них пулю за пулей, пока не прозвучал сигнал «отбой». Сразу же оборвалась стрельба: замолчали пулеметы, ружейные залпы, лишь кое-где по линии хлопками прозвучали одиночные выстрелы, и наконец смолкло все.
По-прежнему моросил мелкий, надоедливый дождь. В окопах темнота, сырость, под ногами хлюпает грязь, бренчат стреляные гильзы, пахнет пороховой гарью. Казаки, потревоженные ночным нападением, после отражения атаки расходились по землянкам. Те же, которые отбывали в окопах ночную смену, выставив часовых, жались под деревянными настилами, курили под прикрытием брустверов, перекидывались словами: