Аксенов уже не мог говорить спокойно: худощавое лицо его пятнами крыл румянец, зло искрились умные серые глаза. Воодушевленный поддержкой, которую он чувствовал и во взглядах и в репликах окружающих его казаков, он говорил все более страстно, взволнованно:
— Вам хочется вновь науськать казаков на рабочий класс? Не выйдет, господа хорошие, это вам не девятьсот пятый год, и казачество, трудовое казачество, уж не то, что нагайками полосовало рабочий люд.
Сотник рывком поднялся с койки и, еле владея собой, хрипел в ответ:
— Подделываешься, симпатию завоевываешь на всякий случай! Мы вас, таких… — И, не докончив, обернулся на своих казаков, движением бровей показал им на выход: — Пошли, ребята!
Пятеро казаков 1-го Читинского полка поднялись как по команде, двинулись следом за сотником.
Аксенов и Поздеев еще долго сидели, разговаривали с казаками, и перед уходом Поздеев объявил новым членам «левой группы» о намеченном на завтра групповом заседании.
Глава VII
Богатый новостями оказался следующий день. Первую из этих новостей услышали на утреннем заседании, когда председателю съезда Агеев зачитал письмо генерала Каледина. Атаман Всевели-кого Войска Донского приглашал делегатов для продолжения работы съезда переехать в Новочеркасск.
Приглашение Каледина приняли охотно, без возражений. Да и чего же возражать, когда гостеприимный атаман любезно обещает обеспечить делегатов суточными, хорошим жильем и отличным питанием за счет своего войска.
После голосования объявили перерыв на десять минут, и делегаты потоком хлынули из зала, густые толпы их в момент заполнили просторное фойе, курительную, гардеробную и смежные с ними комнаты.
Войдя в фойе, Егор поискал глазами своих забайкальцев, большую группу их увидел в дальнем углу — там, где висела картина Васнецова «Богатыри». Подойдя к ним и закуривая из кисета однополчанина Варламова, прислушался к разговору земляков. Говорил урядник Чупров:
— Вот это атама-ан, не то что наш скупердяй Кияшко! Полную плепорцию нам сулит. И жить будем в графских домах, и кормить будет как князей, я так полагаю, что перед обедом и угощение будет, по чарке на брата.
— Оно бы и неплохо, а то эта капуста опротивела, как цыгану теща.
— Баламуты чертовы, и больше ничего! — Широкоплечий рыжебородый казак 2-го Аргунского полка ожесточенно плюнул на пол, растер плевок ногой. — Надо о деле речь вести, а у них одно на уме — харчи. Голодной куме только хлеб на уме.
— Ты о чем? Насчет миру, што ли?
— О чем же больше-то? Ведь это же беда, который месяц слышим: революция, свобода, а война как шла, так и идет, ни конца ей, ни краю не видно. До каких же пор это будет?
— Это-то верно…
— Вот бы о чем сказануть на съезде-то…
— В Новочеркасске об этом скажем.
— Не ты ли выступишь?
— Кончай курить, братцы, звонок.
Отдельно от всех, под сенью раскидистого фикуса, Стояли и тихонько разговаривали два офицера: забайкалец прапорщик Поздеев и хорунжий Войска Донского Автономов. Загорелое, обветренное лицо хорунжего, крутой волевой подбородок и смелый, пронизывающий взгляд его серых глаз говорили о том, что это один из тех боевых рубак офицеров, которых любят казаки, но не всегда жалует высокое начальство. После того как фойе опустело, Поздеев также двинулся следом за делегатами в зал. Автономов же зашел в гардеробную, проворно надел шинель, папаху и, на ходу застегивая портупею шашки, отправился в город.
В этот день вечернее заседание отменили и объявили, что будет производиться посадка на поезда. К общежитию шли, как всегда, строем, а на этот раз даже с песнями.
запевал высокий чернобровый уссуриец. Песня эта была широко известна казакам всех войск, а поэтому и припев ее дружно подхватили несколько сот голосов:
Шагая в одном ряду с Варламовым, Погодаевым и прапорщиком Аксеновым, Егор видел, что в городе сегодня многолюднее и оживленнее, чем обычно. Среди частной публики много рабочих, один из них, молодой, в черном, до блеска замасленном ватнике, что-то кричал казакам, размахивая сорванной с головы кепкой, но за грохотом ног, гулом поющих голосов слов его никто не расслышал.