— Чего плетешь, чернильная душа! Будто не знаешь, што я все время в большевиках состою?
— Билет имеешь? Партийный билет?
— А на што мне он? Я и без билета воюю получше твоего-то.
— Садись.
Затем писарь подозвал к столу потерпевшую, молодую женщину в ситцевом сарафане, низко, по самые глаза, повязанную белым платком. Пунцовея лицом от великой стыдобушки, поднялась она на паперть и, потупившись, стала отвечать на вопросы писаря. Говорила она так тихо, что лишь стоящие поблизости партизаны расслышали: фамилия ее Петрова, зовут Агафьей, по батюшке Тимофеевна, двадцати шести лет от роду.
На паперти появились члены суда, начали усаживаться за стол. Место посредине занял председатель ревтрибунала Мартюшев, справа от него поместились Бородин и Макар, слева — командир 3-го эскадрона Рязанов и рядовой партизан Вологдин.
Все шло как обычно на суде. После всякого рода формальностей Мартюшев попросил Петрову рассказать суду, как все произошло.
— Да чего рассказывать-то? — Женщина, еще более раскрасневшись, теребила конец головного платка. — Я и так все обсказала.
— Повторите.
— Утрось все произошло. Только я подоила одну корову, ко второй подпустила теленка — и он тут, как из земли вырос.
— Кто он? Покажите и фамилию, если знаете, назовите.
— Вот этот самый, — женщина скосила глаза на Спирьку, показала на него левой рукой. — Былков по фамилии, у нас же и на фатере стоит.
— Та-ак, продолжайте дальше.
— Ну, схватил меня в беремя и в стайку поволок. Я было кричать, а он мне рот рукой зажал и… — Женщина закрыла лицо рукой, заплакала…
— Успокойтесь, гражданка, садитесь. Обвиняемый Былков, встать. Слышал, в чем тебя обвиняет гражданка Петрова?
— Слышал.
— Признаешь себя виновным?
— Ничего я не признаю. — Спирька, подбоченившись, кивнул головой на потерпевшую. — А вы поинтересовались, где у нее муж-то находится? В белых, ежели хотите знать, в дружине!
— Это не имеет значения.
— Как это не имеет значения? — удивился Спирька. — Они там, всякие белые гады, воюют супротив нас, дома у красных сжигают, людей наших убивают, а нам и поиграть нельзя с ихними бабами?
— Значит, насильство было, не отрицаешь?
— А чего мне отрицать-то? Ну побаловался чуток с контровской бабенкой, так што за беда? Быль молодцу не укора. Да и ей от этого не убыло, даже наоборот.
После этого обвиняемому задавали вопросы члены суда; особенно смутило Спирьку, когда Бородин, сверля его негодующим взглядом, спросил:
— А ты знаешь, что бывает за такие дела по нашему уставу?
После такого напоминания веселость со Спирьки как рукой сняло, и, когда Мартюшев предоставил ему последнее слово, он оробел, не зная, что и сказать в свое оправдание. Натужно кашляя, оглядывался он на партизан, ища у них сочувствия, но взгляд его натыкался на суровые, осуждающие лица.
— Ну, — торопил его Мартюшев, — говори, слушаем.
Спирька переступил с ноги на ногу, шумно вздохнул.
— Я же за советскую власть борец. Спросите Макара Михайловича, какую мы геройству проявили вон с товарищем Рязановым, благодарность нам объявили, кабы не мы с ним…
— Это к делу не относится, говори по существу.
— Я и говорю, ну виноват, ошибился маленько, но как я есть геройский красный партизан и к власти советской привержен, то прошу, чтобы, значить, шибко-то меня не наказывали из-за какой-то бабы контровой.
— Кончил?
— Кончил.
Мартюшев торопливо собрал исписанные Матафоновым листки, объявил:
— Суд удаляется на совещание.
Совещались судьи в церковной сторожке, что приютилась возле ворот. Едва они скрылись за дверью, как в ограде вновь забурлил говор, споры о том, какое Спирьке присудят наказание, по рукам пошли кисеты с табаком-зеленухой.
Спирька порядком струхнул, но храбрился для виду и, перекидываясь словами с партизанами, шутил, просил закурить.
— Шуткуешь, Былков, — покачал головой широкоплечий, рыжеусый конвоир, — а на душе небось кошки скребут?
— Да уж не без этого, — подтвердил второй конвоир.
— Вот как приговорят к плетям да всыпят с полсотни…
— Ничего-о, — бодрился Былков, слюнявя самокрутку, — на боках не репу сеять, заживут.
— Да вить стыд, ежели при всем-то честном народе.
— Были бы глаза, отмигаются.
По-иному судачат об этом же самом в группе стариков:
— Ишь, зубы-то скалит, варначи-ина!
— Не-ет, кабы чуял, што накажут по-настоящему, так не до смеху было бы.
— Это не суд, а так себе, спектакля…