по совершении часов и мессы все вместе выходят к дневным трудам.
Эти четверо приняли правило строже и тесней, чем блаженного Василия или Бенедикта: отказались от мехов, льна и даже конопли, довольствуясь некрашеной шерстью, и так рьяно отдалились от черных монахов, что в противность их одежде стали носить белую. Никто из монахов не вкушал ни мяса, ни крови до времен Карла Великого, который прилежными мольбами добился у папы Льва разрешения на мясо для цисмонтанских монахов, выпросив им еще и животное масло, так как лаврового у них, в отличие от трансмонтанцев, не было[162]. Цистерцианцы же, не приемля этого послабления, блюдут строгость старинной стези[163], чуждаясь мясоядения. Однако свиней они выкармливают многими тысячами и продают бекон — может, и не весь; голов, ног, копыт не отдают, не продают, не выбрасывают; что с ними делается, Бог весть. Сходным образом и что там с курами, которые у них в великом обилии, — это между Богом и ними.
Они отвергли церковные владения и все неправедные приобретения, живя, как апостол, трудом рук своих[164], удалив всякое корыстолюбие; но это до времени. Не знаю, что они затевали и что сулили в своей завязи, но что бы ни сулили, плод вышел такой, что мы страшимся деревьев. В ту пору они во всем держали себя так смиренно и просто, ничего алчного, ничего своекорыстного не делая, ничьему плачу не отказывая в утешении, никому не делая, чего себе бы не желали, никому злом за зло не воздавая[165], безупречность храня от бесчестья, как бальзам от грязи; все восхваляли их субботы и желали стать, как они. Так они сделались народом весьма многочисленным и распространились во многих обителях, имена коих заключают в себе некий намек божества, как Божья Хижина, Божья Долина, Гавань Спасения, Взойди-на-Небо, Дивная Долина, Лампада, Ясная Долина[166]. Из сей последней взошел Бернард и начал сиять меж другими, а скорее — над другими, как Денница[167] среди ночных светил, муж скорого красноречия, заставлявший колесницы объезжать грады и замки, чтобы отвозить оттуда истинно верующих к нему в обитель. По всем пределам Галлии он был носим духом, а какие совершал чудеса, о том писал Жоффруа Осерский; верьте ему[168].
Я был за столом у блаженного Томаса, в ту пору архиепископа Кентерберийского; подле него сидели два белых аббата[169], рассказывавших о многих чудесах помянутого мужа, то есть Бернарда. Поводом стало читавшееся там послание Бернарда об осуждении магистра Петра, вождя номиналистов[170], больше согрешившего в диалектике, чем в изучении Священного Писания: ведь этим последним он занимался от сердца, а в той трудился вопреки сердцу и многих ввел в те же трудности. Читали послание господина Бернарда, аббата Клервоского, к папе Евгению[171], который был его монахом, и никто из этого ордена не занял вслед ему сего престола. В послании говорилось, что магистр Петр был горделив, подобно Голиафу, Арнольд из Брешии — знаменосец его, и еще многое в том же дурном смысле. Воспользовавшись случаем, аббаты хвалили Бернарда и возносили до звезд. Тут Иоанн Планета, слыша о добром магистре то, чего не желал и от чего огорчался, говорит: «Видел я в Монпелье одно чудо, многих удивившее» — и на просьбы рассказать о нем начинает: «К этому великому мужу, коего вы справедливо восхваляете, в Монпелье приведен был связанным один бесноватый, дабы тот его исцелил. Сидя на большой ослице, он давал повеления нечистому духу при молчании стекшегося народа и наконец молвил: „Развяжите связанного и отпустите на свободу”. Бесноватый, почуяв, что его выпустили, начал со всей силы швырять в аббата камнями, неотступно преследуя его бегство по улицам, пока было можно; и даже когда люди его связали, он не отводил от аббата глаз, хотя рукам воли не было». Не понравилась эта речь архиепископу; он грозно говорит Иоанну: «Это и есть твои чудеса?» А Иоанн: «По крайней мере те, кто там был, назвали это достопамятным чудом, ибо этот одержимый был кроток и ласков со всеми, а опасен одному лицемеру, и еще, сдается мне, это было осуждением самонадеянности».
161
162
165
166
167
168
171