У них есть разные послабления для каждого случая, им самим известные, но одно общеприменимое: в защиту насилия, хищения или всего, на что толкнет их жадность, они говорят: «Обираем египтян, обогащаем евреев»[189], будто они единственные, кого вывел Господь из мрака. Они сильно усекают Царство Божие, если им мнится, что все, кроме них, сбились с пути. Если ни пророки (которых они не помнят), ни Господь Иисус, ни апостолы не нашли эту дорогу, но оставили ее нехоженой, то Господь или отказал нам в ней из неприязни, или не знал ее, или же она дурна. Однако Господь говорит, что нам следует остерегаться лжепророков, которые приходят в одеждах овчих, как эти, внутри же суть волки хищные, как эти, стоя на углах улиц, молятся, как эти, расширяют хранилища свои, как эти, увеличивают воскрилия[190]. Не расширяет хранилища тот, кто обитает на небе и говорит: «Мне же да не будет хвалиться, разве только о кресте Господа нашего Иисуса Христа»[191]. Не хвалится о кресте Христовом тот, кто распинает других, чтобы хвалиться самому; и кажется мне, весьма расширяют свои хранилища те, кто одних себя называют евреями, а всех остальных — египтянами.
С фарисеем говорят они: «Мы не таковы, как прочие люди», но не говорят: «Даем десятину от всего, чем владеем». С ним же говорят они о каждом из нас: «Не как тот мытарь»; мы же говорим: «Боже, милостив буди нам грешным»[192]. Если внемлет гордыне Господь и не взирает на смирение, подлинно они евреи, а мы — египтяне; но если подлинно они израильтяне, то имеют любовь к Богу и к ближнему; а если кто преследует ближнего, как живет в нем любовь к Богу?[193] Двухчастно единство любви, Бог даровал ее человеку, а человек — Богу, чтобы она прославлялась в обоих отношениях нераздельно и чтобы одно не было любезно без другого. Нет никого, кто не радовался бы доброму делу от другого человека, — следственно, никого, кто не имел бы ближнего. Итак, сколь бы далеко от себя они ни держали тех, кто их принял, однако это их ближние: и если они их ненавидят, как же Бога любят?[194] Но они говорят, что любят их в Господе, а любовь в Господе определяют как желание спасения душе ближнего; всякую помощь телу они исключают. На этот манер я точно люблю моих врагов: пусть бы они разрешились и были с Христом![195] Никого никогда я не ненавидел так жестоко, чтобы не простить все умирающему. Поэтому говорю уверенно: «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим»[196], ибо моя ненависть вместе с врагом умирает и я настолько отпускаю все, что желаю ему блаженствовать на лоне Авраамовом[197]. Но они преследуют и любят. Затворить утробу для брата своего, когда он в нужде[198], — что это? разве это не значит — терзать еще сильнее того, кто уже изнурен? Как восседает на награбленном любовь[199], которая ничего не делает неправильно? Как пребывает в похвальбе та, что не гордится ? Как силком присваивает себе чужое та, что не ищет своего? Как радеет о прибыли та, что не своекорыстна? Как с алчностью отгоняет жителей от отеческих пределов та, что милосердна? Как не терпит соседа та, что терпелива?[200] Если у них есть любовь, откуда? Плохое гостеприимство оказывают ей те, кто вводит ее в дом, обнажив от всех ее добродетелей. Если они любви не имеют (как нам кажется; да не позволит Бог, чтоб так и было), то лишены корня добродетелей, и ветви их засохнут. Если же имеют (о, когда бы так!) — без милосердия, без терпения, главных ее крыльев, не сможет она достичь небес, лишенная своей красы, и все, что вздела на себя чужого, ей придется вернуть с позором, и откроется ее срам[201].
189
190
191
192
193
200