<XXX. ЕЩЕ ОДНА ДИКОВИНА>[438]
Один рыцарь из Нортумберленда сидел у себя дома в одиночестве, около десятого часа, после обеда, летом, и вдруг его отец, давно умерший, приближается к нему, укутанный дешевым и оборванным саваном. Рыцарь, решив, что тут демоны, отталкивает его от порога; но отец ему: «Милый сын, не бойся, ибо я твой отец и ничего тебе дурного не сделаю; но позови священника, дабы узнать причину моего прихода». Позван был священник, пришел с толпою народа, и отец, упав к его ногам, говорит: «Я тот несчастный, которого ты некогда отлучил, не называя имени, вкупе с другими, за неправедное удержание десятины; но по благости Божией так пособили мне общие молитвы Церкви и милостыня верных, что мне позволено просить отпущения». Получив отпущение, он, провожаемый великою толпою, отправился к могиле и упал в нее, и она сама за ним затворилась. Невиданный этот случай вызвал новые диспуты о Священном Писании[439].
XXXI. О НЕКОТОРЫХ ПОСЛОВИЦАХ[440]
Один рыцарь, наследственный сенешаль Франции, умирая, сказал сыну своему: «Милый сын, по благости Божией ты всем любезен, и Господь с тобою явно. Ныне же соблюди мои последние наказы ради безопасности и благополучия, твоего собственного и твоих имений, и чтобы твои начинания увеселял счастливый исход. Не освобождай того, кто справедливо осужден; не пей застоявшуюся воду, из которой никакой поток не вытекает; не возвышай раба; не женись на дочери прелюбодейки; не верь рыжему безвестного рода». Похоронив отца, сын был введен королем в наследство и поставлен на отеческую должность. Он был любезен королю и приятен всей Франции, ибо был человек кроткий и мудрый и строго держался добрых нравов. Но, менее внимательный к отцовским наказам, чем надлежало, он женился на дочери прелюбодейки и, имея рыжего раба, подобного голодному гречишке[441], и примечая его заботливость, рачение и расторопность в делах, счел себя счастливцем, что обрел такого, словно с этим рабом пришло к нему благословение Божие. Он поставил его над всем домом, 442 деньгами и всеми своими делами…[442]
XXXII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО
Целый лес и поленницу[443] выложил я перед вами — не скажу в побасках, но в набросках; ведь я не предаюсь отделке слога, да и займись этим, не преуспел бы. Каждый читатель пусть высечет что-нибудь из предложенной ему груды, чтобы его усердием все это явилось на люди в благообразном виде. Я ваш охотник: я приношу вам дичь, а вы из нее стряпайте.
ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ
I. ПРОЛОГ
Когда дворцовые служители спускаются от дворцовых занятий, утомленные безмерностью королевских дел, им бывает отрадно склониться к беседе с людьми незначительными и тяжесть важных дум облегчить забавами. В таком расположении тебе понравилось бы, отдохнув от совещания с философской или божественной страницей, ради отдыха и утехи слушать или читать безвкусные и бескровные нелепости этого тома. Я ведь не касаюсь судебных тяжб и важных мнений; театр и арена — вот где я живу, боец нагой и безоружный, которого ты послал в таком виде навстречу вооруженному строю хулителей. Если, однако, сей театр, сию арену Катон посетит[444], или Сципион, или оба, я надеюсь на их прощение, коли не станут они судить строго. Ты велишь писать истории[445] для потомков, чтобы возбуждать веселье или назидать нравы. Хотя это приказ выше моих сил, так как
все же нетрудно собрать или написать что-нибудь, что для человека благого сделает полезным его благость (ибо благим все содействует к благу[447]), или предать семена доброй земле, чтобы они дали плод. Но кто возделает дух негодный и одичалый, если, по словам Писания, «что уксус на соду, то поющий песни дурному сердцу»[448]?
Вот песня, пропетая Садием: угодно ли послушать?
II. О ДРУЖБЕ САДИЯ И ГАЛОНА[449]
Садий и Галон, равные нравом, летами, обличьем, искушенные в ратной науке, славные знатностью древнего рода, питали друг к другу равную и честную любовь и, испытанные в противоборствах, были для дальних и близких примером и притчею. Вот счастье и отрада верной дружбы: соблюдаемая меж добрыми людьми, исторгает она хвалу даже у неприятелей.
Садий, племянник короля Азии, в чьем дворце оба равно несли воинскую службу, столь нежно был любим дядей, что тот не мог ни жить, ни дышать без Садия — и справедливо, ибо по доблести духа и крепости тела был он таков, каким ты хотел бы стать. Галон, хотя и чужеземец, во всем, кроме глубокой приязни короля, наделен был равными дарами, но часто в безмолвии оплакивал свое злосчастие, которое, может статься, другие сочли бы успехом: чрезмерно любила его сама королева. Она пылко его донимала речами и знаками, коими можно и упрямого склонить, и жесткого смягчить, и мудрого обморочить, манием рук и очей, вожделеющих и не вожделенных, принятых, но не приятных; она не уставала с подарочками, то есть ожерельями, перстнями, поясками, шелковыми ризами; подлинно, не праздна любовь и не забывчива. Никаким попеченьем не пренебрегает королева, никакой настойчивостью; в назойливости делается сущей сводней, пробует все, что ни внушит исступленной душе любовь. Галон же всячески старается ей отказывать с почтением и скромностью, не отвергая ее безоговорочно, желает сдерживать ее, не вводя в отчаяние, пока она не образумится, и думает добиться своего кроткой укоризной. Она спешит удержать его, видя, что он ускользает, и мчится, бросив поводья; он же силится так бежать, чтоб не настигли[450]; запирает двери стыдливости и — немалая заслуга пред Всевышним — защищает твердыню целомудрия от красоты и чар королевы и от мятежа собственной плоти; и по внушению Того, Кто не обманывает и не обманывается, он наконец отклоняет ее дары, отвергает письма, отвращается от ее посланцев, всеми способами принуждая ее отчаяться.
438
439
440
443
444
445
446
449
Первый, «Садий и Галон», неоднократно исследовался на предмет сюжетных связей с рыцарскими романами (см.: Bennett 1941; Hume 1975; Varvaro 1994, 174— 194; Wade 2011, 91—93), и в нем много романных тем и мотивов: прочная мужская дружба, речи за пиром, безрассудная просьба, рыцарь, блуждающий по темному лесу в чужом краю, важное значение Пятидесятницы, безлюдный город, дева под деревом, враждебный гигант, обмен личностями. Мап усваивает не только мотивы, но и стилистические новации романа — в частности, внутренний монолог для изображения душевной борьбы и сцен эмоционального колебания: королева — главный отрицательный персонаж, но и самый притягательный образ благодаря ее внутреннему монологу.
Второй, «Парий и Лавз», оттеняет непорочную дружбу Садия и Галона губительными отношениями Пария и Лавза. Любовный треугольник Пария, Лавза и Нина — единственный, где женщина не играет заметной роли; однако действие в романе движет женская фигура, персонифицированная Зависть, поселившаяся при вавилонском дворе, а за образец для своего преступления Парий берет Деяниру с ее отравленным хитоном — классический для Мапа пример женского вероломства, появляющийся еще в «Послании Валерия» (IV. 3).
Третий, «Разон и его жена», разрабатывает мотив женской неверности, однако Мап вводит мотив, доводящий роман до грани пародии: предмет истинной любви Разона — его конь, о потере которого он скорбит сильней, чем о потере жены. Мап неявно побуждает читателя сравнивать коня и жену, между прочим описывая супружеское поведение Разона в характерных метафорах: «…он снимает с лошади узду, чтобы искала пастьбу, где ей голод прикажет».
Последний, «Роллон и его жена», изображает отношения между знатным рыцарем Роллоном, его женой и юношей Ресом. Рыцарское воспитание Реса описывается в презрительном тоне; внешне Рес становится великим рыцарем, но внутренне, по мнению Мапа, все более уподобляется женщине («Он побеждает железные полки, стены и башни, но дух, ободрявший его во всякой победе, изнеживается, а лучше сказать — внеживается, так как он впадает в женственную слабость»). Рес, как кретьеновский Эрек, посвятив себя любви, делается женственным, в то время как его дама владеет своими чувствами и блюдет сдержанность, будучи более мужественной, чем ее поклонник. Мап, однако, не склонен подрывать нормативные гендерные роли, и в финале они восстанавливаются.
Все четыре романа примечательны тем, что в них отсутствует куртуазная любовь. Это не значит, что Мап не знал этой идеи; череда этих рассказов, кажется, призвана доставлять удовольствие именно тем, что они противопоставлены куртуазной любви, насколько возможно. Свидания расстраиваются; Амор заставляет подчинившихся ему рыцарей сбиваться с пути; к финалу от женщин избавляются вовсе. Мап дразнит читательские ожидания, вводя привычные любовные ситуации, только чтобы их отбросить, — и тем показывает хорошее знакомство с жанровыми конвенциями (Smith 2017, 29—35).