Скитающиеся ночью сонмища и полки, что зовутся Герлетинговыми, весьма известные в Англии, являлись до времен короля Генриха Второго, нашего господина, — войско в бесконечном блуждании, безумном кружении и бесчувственном молчании, и там показывались вживе многие, о ком было известно, что они умерли[706]. Эта свита Герлетинга последний раз появилась на границе Уэльса и Херефорда в первый год царствования Генриха Второго, около полудня, шествуя, как это у нас заведено, с подводами и вьючными лошадьми, седельными сумками и корзинами, птицами и псами, бегущими скопом мужчинами и женщинами. Те, кто увидел их первым, рожками и воплями подняли против них всю окрестность; по обычаю этого бдительного племени[707] подоспел большой отряд со всяческим оружием, и так как словами они не смогли ни слова добиться от этих скитальцев, то готовились добиться ответа стрелами. Но те, поднявшись в воздух, внезапно исчезли.
С того дня нигде больше не показывалось это воинство, словно нам, неразумным, передало свои блуждания, в которых мы платья изнашиваем, царства опустошаем, себе и коням тело разбиваем, не имеем времени лечить недужные души; ничто полезное не приходит к нам бесплатно, никакой выгоды не получается, если посчитать убытки; ничего не делаем обдуманно, ничего свободно; носимся безумно, в пустой и бесплодной спешке; и между тем как наши князья всегда беседуют тайно, в укромных местах с закрытыми и охраняемыми входами, ничто у нас не делается по совету. Нас мчит неистовство и пылкость; о настоящем заботимся нерадиво и безрассудно, будущее вверяем случаю, и так как мы сознательно и осмысленно устремляемся к гибели, скитаясь и трепеща, пред прочими людьми мы — унылые изгнанники. У других обычно спрашивают о причине печали, ибо печалятся редко; у нас — о причине веселья, ибо редко мы радуемся. Иногда наша печаль делается легче, но радости мы не ведаем, нас поддерживает утешение, но не благословляет веселье. Вместе с богатством в нас поднимается уныние, ибо чем сильней кто-нибудь делается, тем сильней сотрясается нападениями на его желанье, доставаясь в добычу другим.
При сем жалостном и хлопотливом дворе изнываю я, поступаясь своими желаниями, чтобы угодить чужим. Мало таких, кто способен мне помочь, а навредить всякий может. Если в одиночку не ублажу все общество, я никто; если обставлю человека достойного, сделавшись предметом зависти, обо мне станут тайком злословить и говорить, что мои поборники обмануты внешностью. Человека простого считают глупцом, мирного — ленивым, молчаливого — подлецом, речистого — скоморохом, благодушного — льстецом, попечительного — алчным, <…> опасным[708], сострадательного — попустителем, богатого — скупым, молящегося — лицемером, не молящегося — мытарем. Тем, кто препоясывается против этого буйства, неизбежно приходится сдерживать свои добродетели и вооружаться пороками, тщательно держа то и другое по своим местам, чтобы пред добрыми выглядеть праведно, пред дурными — дурней всех. Никто, однако, не оспоривает здравомысленного решения — всегда поклоняться Троице тайно и хранить истое благочестие в сокровенной чистоте сердца, чтобы наша воздержность была внутри подобающим образом хранима и беспорочно защищаема, как бы ни попускал Господь изрубить мешок[709], чтобы внешние обстоятельства не изменяли внутреннего человека и акциденции преходящих вещей не тревожили субстанциального пребывания души в Господе.
Я хотел разгласить эти вещи о нашем дворе, ибо подобного ни в прошлом не слышали, ни в будущем не испугаются. Я желаю еще, чтобы будущее рыцарство вспомнило об этом бедствии[710] и научилось сносить терпимое, взяв пример от нас, претерпевших несносное. Встаньте же, пойдем отсюда[711], ибо среди трудов для того, от кого мы отреклись в крещении, у нас нет времени ни умирить Бога, ни угодить Ему. Здесь ведь каждый человек или жену берет, или пару волов испытует[712].
Послушайте, как избежал этих обвинений Салий.
XIV. О САЛИИ, СЫНЕ ВЕРХОВНОГО ЭМИРА
Салий, по роду и обряду язычник, был сыном верховного эмира; дивились ему[713] отец его, мать и весь народ из-за его знания, столь зрелого в отрочестве. Озабоченный спасением своей души, он не нашел в языческом законе оснований для надежды. Исследовав предание отцов, он обратился к христианской истине, по крещению, вере и товариществу присоединившись к храмовникам. Когда в пору перемирия его отец, мать и знатные родичи говорили с ним наедине, чтобы заставить его опомниться от заблуждения, он отвечал: «Любезный отец, превосходящий всех в мудрости, оставь плакать и скажи мне, какого воздаяния ты ждешь от богов своей душе за твою службу?» Тот ему: «Любезный сын, уготовали нам рай боги наши, текущий млеком и медом[714] в двух великих потоках, и будет нам в меде вкус всех вожделенных яств, а в молоке — услада всех напитков». Говорит Салий: «Если в вас не будет желания, в них не будет удовольствия; чем больше ваше желание, тем скорее вы, насытившись, отлучитесь по природной нужде. Ибо телесная пища и питье исчезнуть не могут; нужно, чтоб у вас был нужник, и пусть сгинет рай, нуждающийся в такой будке». Видя, что он насмехается над законом отцов своих и что их настойчивость тщетна против его устойчивости, они удалились со слезами и проклятьями. Вот он, ни жены не бравший, ни волов не испытывавший.
706
709
710
712
713