И Балабон поплелся обратно. Дорогу он не забыл — как можно забыть дорогу к дому! На вторые сутки вернулся, еще сутки отдыхал, а потом принялся за дело: сторожил дом и сторожил голопузых хозяйских малолеток. Особенно этого, последыша, — вечно он лез в какую-нибудь гадость, а то и в пруд. Вытаскивай его за рубаху! Ну и времена настали: мальцов вместо волков таскать… Балабон и рычал, и ворчал, и таскал, куда же денешься. И это при такой-то еде! Все хуже и хуже становилось с едой, а с дождями и вовсе обнищал дом. Что там ела сама хозяйка, что ели ее мальцы-огольцы, Балабон уже и не знал. Святым духом питались, не иначе. Не мог их Балабон объедать, да и не прожил бы на их жидких охлебках. Надо было переходить на свои харчи. Все-таки лес под боком, а в лесу полно всякого мяса. Вот только бегает мясо шибко, а ружья у Балабона нет… Да ведь голод не тетка; наловчился он добывать мясо и без ружья.
Сегодня как раз был сытый день. Балабон загнал старичишку-зайчишку, позавтракал и поужинал заодно, а остатки снес на поветь. Будет и на завтрашний день. Если с умом жить, и в этой жизни можно…
Он не додумал свою думу. Уши вдруг встали торчком, нос сам к дверям повернулся. Неужели?.. Запах старой волчицы!
Лапами вышиб дверь, вышиб вторую, которая вела на поветь, и влетел в холодную темень. Злые огоньки полоснули его, он и сам полоснул такими же огоньками, с рыком бросаясь на врага своего заклятого, — и промазал, в ярости врезался лбом в ворота, долго скулил, зализывая свой позор…
Ранним утром Домна таскала дрова с задворья и на первом снегу приметила большие корябистые следы. Вели они по бревенчатому съезду на поветь, к нижней отдушине, которой пользовались куры, кошка и собака. Домна взбежала наверх, распахнула скрипучие ворота. Так и есть! Балабон притащил себе из лесу зайца, а на запах зайчатины в отдушину пролез волк, — пегая невылинявшая шерсть везде, красные ошмотья…
Она лишь на секунду и задержалась на повети, верхом пробежала в избу, рассыпая поленья.
— Волк, ко дну вас всех головой!
Воинственные у нее оказались мужики. Юрий-большун соскочил с печи и подступил к двери с тяжеленной каталкой в руке, следом из темноты таращился глазенышами Венька, где-то за ним, еще невидимый, на манер Балабона порыкивал Санька, Юрась-карась выволок за дуло из-под кровати спрятанную Кузину тулку, а главный страж, Балабон, встал на пороге, ощетинив шерсть. Он, без сомнения, еще от хозяина знал это страшное слово и сразу догадался, чего переполошилась хозяйка. Весь вид его говорил: «Чего кричать? Пока я жив, никакой волк в избу не ступит». И Домна, собирая поленья, тоже сказала сама себе: «Ну и лотушная я баба. Вот невидаль — волки. На то и зверье, чтобы по зиме к деревне сбегаться».
Но как ни успокаивала она свое голоштанное воинство, разговоры за утренними сборами шли все о том же — как уберечься от серого разбойника. Юрий, как самый старший мужик в доме, пообещал, поеживаясь, посторожить волка на повети, Венька притащил из какого-то угла завалящую рогатку, Санька решительно постукивал кулачишком по столу, а этот, Юрась-карась, твердил одно: «Стрэльбу, стрэльбу!» С тем и за стол сели, веселые и решительные. Из остатков заработанной муки Марыся сама сварганила болтушку, которую называла затиркой, а Домна вместо хлеба достала грибного коренья, распарила его в закрытом горшке — с тем и поели. Саньке грибов, хоть и пареных, было не угрызть, и Домна опять его пожалела — пустила потыкаться мордашкой под кофту. Он, наверно, не раз обещал себе быть поосторожнее, но от желанной сладости забывался, сразу же начинал покусывать зубенками. Недолго почмокал и на этот раз, получил по губам. А тут уж само собой вышло: