— Да уж разве что в попы, — невесело посмотрела на него Альбина Адамовна. — Плохо вы выглядите. Если тоже говорить по-человечески, вас бы сдать куда-нибудь, в санаторий, что ли…
— Э-э!.. — как пыль, смахнул он ее жалость. — Здесь мой санаторий, возле Айно. Вот чистым воздухом подышу, глядишь, и учительствовать еще осенью пойду.
— Было бы хорошо… — внимательным учительским глазом посмотрела на него Альбина Адамовна. — Не могу я на две деревни разрываться, поверьте, устала за эти четыре года. Хоть и не особо надеюсь, что вы останетесь у нас, а все же радуюсь. Вбирайте в больную грудь наш воздух, побольше вбирайте, Максимилиан Михайлович…
Она уплыла в своем житейском раздумье, оставив часть его и на долю Максимилиана Михайловича. Война войной, рыба рыбой, болезнь болезнью, а ведь ко всему этому он еще и учитель школьный…
За этим сосредоточенным молчанием, в сумерках уже, они доплели последнюю мережу и шестом принялись вымерять еще раз дно разлома. Было оно, оказывается, не везде такое глубокое, в одном месте всего на сажень ушел шест. Здесь и решили ставить две вертикальные связки мережей, по пять на каждом шесте. Как раз весь проход закроют. Надо бы дождаться утра, но Максимилиану Михайловичу не терпелось, да и ночь на этот раз выдалась лунная. Мережи нанизали на заостренные колья, развернули горлами встречь течению, хорошо заперли весь разлом. Поздно вечером уже, в счастливой истоме, легли спать и проспали дольше обычного. А когда утром, еще не завтракая, побежали смотреть, вода в разломе бурлила. Уже предчувствуя удачу, принялись тащить один кол — и вытащить не смогли.
— Айно! — догадался он, что это значит. — Давай отвязывать верхнюю мережу.
Отвязали, подняли… целый ворох крупного живого серебра. Сорожка глупая на нерест шла и, не находя ручьев и речек, совалась в этот разлом, встречь возникшему донному течению.
— Айно! Ты видишь, Айно?
— Вижу, мой туатто, вижу. Теперь ты хороший рыбак, только не упади ради бога…
Ему пришлось опустить руки по плечи в воду, чтобы перерезать скрепы второй мережи и поддеть под обручи веревку. И эта была полна серебра!
Три других они вытаскивали, не чувствуя ни рук, ни ног, да и то верхнюю на подъеме отсекли топором, а нижние опять бултыхнули, решив поднять после отдыха.
До самого обеда надрывались с мережами и рыбы навалили на островной берег — прямо страсть. Сил не было, а время упускать не хотелось — этот дурной нерестовый ход мог оборваться в любую минуту. Снова поставили связки мережей, снова отдохнули и в сумерках выметали обратно. Чуть ли не замертво свалились на свою кровать, уставленную иконами. Измученный таким тяжелым днем, ни богов, ни чертей в эту ночь Максимилиан Михайлович не видел.
А Демьян Ряжин и вообще ни бога, ни черта, кроме самого себя, не признавал. Ничего у него в душе не раздваивалось, не растраивалось. Никакого разлома, никакого развала. Начав в Мяксе с недовольства, он быстро пришел к душевному согласию; обидевшись поначалу на Мяксу, он ее полюбил бесповоротно и откровенно. «Какое понижение, — уже неделю спустя утешал себя, — тут большим доверием пахнет. Кто знает!..» И глаза его, серые и сухие, мечтательно устремлялись в заляпанную чернилами крышку стола. Кого только не повидал на своем веку этот обшарпанный канцелярский столище? Строго говоря, был он не очень удачливым: всех его хозяев размело, разнесло по свету, как прошлогодние листья, даже следов не осталось. Восседал тут на своих жирных седалищах незабвенный Спиридон Спирин, неожиданно для всех сбежавший под Тихвин и павший там смертью храбрых, — до сих пор, говорят, жена плачет втихомолку над его медалью. Была одно время женщина, тихая врачиха, которая и за начальственным столом умудрилась заболеть тифом, угасла так же незаметно, как и многие в войну. Был даже проходимец какой-то, не то вор, не то сбежавший из западных областей полицай. А всего больше было бывших военных, крикливых и заносчивых калек, которые месяц-другой позванивали орденами, потом с отчаянья или заболевали, или подыскивали должность поспокойнее — в Череповце, Вологде и Рыбинске, на пристанях и шлюзах. Последним таким геройским мужиком стал Максимилиан Михайлович, коренной ленинградец, учитель и капитан ко всему прочему. Этот и начудил за месяц своей работы побольше других; ничего толкового вроде бы не сделал, а в Мяксе о нем вспоминают, особенно не захотевшие никуда уезжать беженцы: «Максимилиан Михайлович? Да, утешил он нас в горький час…» А и все утешение — штаны с себя продал да обедом накормил. Но вот возьми же, поминают, как святого, как бы в пику ему, Демьяну Ряжину, говорят: «Кричать кричи, но и помолчать — помолчи». Ему эти районные загадки надоели, отвечал в том же духе, сердясь: «Молчать не молчи, но и кричать — не кричи, смотри у меня!» Пустословие бесило его. Посевная идет с горем пополам, семян мало, лошадей и того меньше, трактора еще с войны, как и сами трактористы, не вернулись, коровы не только плуги, но и бороны не тянут, пахари падают в борозду и испускают дух вместе с животиной — какое тут к черту спокойствие! Он сам себя не узнавал: в прежние годы, на прежней работе голоса не повышал, достаточно бывало одного взгляда, а тут день-деньской исходит криком!..