Федор, вскочив из-за стола, чуть не прибил ее, несчастную Лутоньку, которая расстроила такую хорошую обедню. Но Демьян равнодушно махнул рукой:
— Оставь. Слышал я уже это песнопение. Хуже бы чего не придумали…
Тонька с малышкой на руках улетела с глаз долой на улицу, а Федор, потупясь, самолично проводил после того Демьяна до леса. Там он наказал переночевать у Альбины Адамовны, если не будет большой попутной лодки. Пускаться морем, после вчерашнего ночного купанья, Демьяну не хотелось, но лошадь к железной дороге он не посмел попросить, а Федор не предложил, ценя обшарпанные лошадиные ноги дороже Демьяновых, хоть и в хром обутых.
Все же простились, можно считать, хорошо, по-доброму. Демьян даже помахал рукой на опушке, прежде чем нырнуть под густые своды елей, и Федор добродушно ответил: давай, давай, мол, это не волчьи зимы, не съедят тебя.
Но когда в контору, к делам своим вернулся, опять взяло сомнение: ой ли, не давать, а чтобы взять, приезжал заморский незваный родственничек…
Федор почувствовал себя куликом, попавшим в какую-то глупую сеть. Он попрыгивал на своем умятом бережку и думал, что выпутывается из сети, а выходило — только больше запутывается, увязает долгими ногами…
Тонька не забрасывала эту сеть — у нее и ума на то не хватило бы, — сам он для себя ее сплел. Вначале, как положили в домовину Марысю, дня от ночи не отличал, не то что отличать Тоньку от Василисы Власьевны или Альбины Адамовны, — много баб перебывало в его избе, обихаживало и подкармливало зареванную малышню. Потом стала ему попадаться Тонька на кухне, у обеденного стола и у зыбки; потом принялась заговаривать, бормоча что-то про жизнь и про кучу сирот. И он понял: гнать ее надо. В последний раз Тонька крутилась у стола во время наезда Демьяна Ряжина; тогда даже рассмотрел ее маленько: за уши платочком подвязана, голова постоянно опущена на грудь, сама сирота казанская, да и только. Но рассмотрев Тоньку хорошенько, вспомнил и всю ее непутевость, сразу же после ухода Демьяна турнул:
— Ты вот что, ты убирайся отсюда.
Тонька с минуту в нерешительности покачала гладкой ногой зыбку, сунула Домнушке помазанную кашицей соску и без слов ушла к Барбушихе. А они, пять-то мужиков, остались одни, при единственной бабе, которая понятия о них не имела и знай себе кричала в зыбке. Федор и в контору сбегать не мог, тряс зыбку так, что Домнушка подпрыгивала. Главный его помощник, большун, уже затемно возвратился с выгона, мокрый и еле живой, сразу полез на печку. Санька к нему, от скуки поторкался носом, но получил тычка, скатился по приступкам вниз. Теперь он больше ревел, силясь перекричать и Домнушку, а в перерывах, отдыхая, просил:
— Да-а, ма-амка! Кали ласка, приходи! Без тебя-то ху-удо!..
Худо было и Федору — хуже уж некуда. Свободные теперь от школы помощники, Венька да Юрась, тоже ничего не смыслили. Он им наказал к прошлогодней, уже безвкусной капусте зелени немного нарвать, а они набузовали полный чугун крапивы и щавеля, развели зеленеющее месиво. Он им велел пеленки прокисшие постирать, а они разодрались у корыта, принялись хвостаться — брызги по всей избе полетели. Он корову доить пошел, злой-презлой, корова так ногой пазганула, что не только молоко — сам весь в дерьме оказался. Не выспавшись за ночь возле зыбки и толком не поев, убежал на наряд. Собирались теперь, по теплому времени, быстрее, одна Тонька и опоздала. Он на нее:
— Прохлаждаешься на Барбушихиных пуховиках?
Тут уж Барбушата ему в два голоса:
— А то кричать! А то обедать придешь, тогда и кричи!
На обед он шел безрадостно, с единственной целью — сирот своих присмотреть. Каково же было удивление, когда в загнетке вместо ребячьего варева оказались настоящие щи, пол был подметен, пеленки были постираны и развешены во дворе, Домнушка завернута в сухое, и в бутылке у нее припасено кипяченое молоко — Юрась как раз поил ее из большой соски. Венька на стол подавал, а Санька попрыгивал под ногами, попискивал: