И как только сохранила Марьяша довоенные занавески. Теперь они висели у молодых на окнах и, пропуская свет лишь сквозь полые кресты, порождали какую-то добрую тайну. Мелькал иногда поверх вихор Мити, взмахивала расплетаемая коса, поднимались мягко, будто крылья, руки — и опять только тени сквозь кресты. Неизвестно, чего и ждал Федор, некоего знака, и вот знак этот явился: свет в окнах погас. И тогда он заторопился домой, сказав им, этим счастливым людям: «И ничего, рожайте мужиков, да побольше. А то опустела деревня».
Домой Федор нес мир и покой в душе. Поначалу даже не удивило, что в его избе, еще пропитанной духом Марыси, хозяйничает Тонька. В запечье стояло корыто с теплой водой, возле которого голышом выстроились мужики, исключая только большуна, который с независимым видом сидел в красном углу, на хозяйском месте. Остальные повизгивали от ожидания. Первым полез в корыто, конечно, Санька, вскричал:
— Да, мамка, кали ласка, горячая!
Присев у порога на разувайку, Федор грустно улыбнулся: этому-то все равно, кого мамкой, кого тятькой называть…
Голый Санька сиганул на печь, а место его занял Венька, вежливый такой мужичок. Этот сказал:
— Тетя Тоня, я щекотки боюсь, ты меня не щекочи.
И Тонька, видно, уважила просьбу стеснительного мужика, ополоснула его легонько, без всякой щекотки.
Следующим Юрась полез в корыто. Голый, он и в самом деле напоминал этакого рыженького карасика, ласково и лениво бултыхался под руками Тоньки. Федор поймал себя на мысли, что этого, как и все остальные, чужекровного ребятёнка, любит побольше других; передался ему от матери и облик, и голос, тоненький и как бы женский. Мать он не забыл, но и Тоньку не обижал, говоря:
— Я люблю водичку те-епленькую…
Тонька из чугуна подлила еще теплой воды, и этот карасик благодарно пропищал:
— Ой-ёй-ёй… как хорошо… спасибо вам…
Он и мамкой, как глупый Санька, не называл, и теткой, как Венька, называть не хотел — обходился без всякого названия. Отправляясь вслед за ними на печь, так пригласил большуна:
— Давай, Юрко, она тебя тоже помоет.
— Больно мне нужна ваша Лутонька! — фыркнул несговорчивый большун, дождался, когда Тонька уйдет из запечья, и только тогда разделся, полез в корыто, уже тесноватое для него.
Пока Тонька занималась делом, Федор не питал к ней недобрых чувств, но как только она дело кончила и остановилась в ожидании чего-то несбыточного, вся его непримиримость сразу же ощетинилась словами:
— Чего, Лутонька? Чего торчишь тут?
— Да вот ребятешек обихаживала, — удовлетворенно, как хозяйка, вздохнула Тонька.
— Поди, и меня обиходить не прочь?
— Не прочь бы, Феденька, да ведь не дашься ты, — сказала так, а глаза подняла с некоторой неловкой надеждой.
— Да уж ясное дело, не дамся, — успокоил ее на этот счет.
Тоньке тут же и уйти бы, а она начала собирать поздний ужин. Федор уже в сердцах:
— Чего, Лутонька? Чего у печки толкешься?