— Попасемся маленько, чего ж, — первой решилась Марьяша и пооткатилась вбок, достала что-то из торбочки, запристукивала зубами, запричмокивала.
Это стало как бы обеденным сигналом. Капа-Белиха развязала платок и тоже потихоньку отползла к стенке, пришлепывала пухлыми губами. Василиса Власьевна приподняла голову, прислушалась, как жуют вокруг нее, и зашебаршила в своей торбочке, потом достала кляп из черной граненой бутылки и, прихлебывая тайными глотками молоко, стала покусывать какие-то трескучие коржики. Аверкий расстегнул охотничью сумку и разложил на ее отвороте хлеб, сало, лук, стал пластать все это ножом и рвать крупными плотными зубами. Запахло возле огня так дразняще, так защемило в животе, что Домна от соблазна поползла прочь, как оказалось, под бок Марьяше.
— У тебя что?
— Да вот, от свинки полспинки…
— У меня от овечки голечки… Давай уж вместе. В белой тряпице у Домны был завернут хороший кус баранины, было припасено с десяток картофелин. Она разделила это на две части и ждала, чем поделится Марьяша. Но Марьяша постукивала зубами, грызла какой-то серый, уже со всех сторон обглоданный кусок. Дуранда! Привезли ее на прошлой неделе со станции поросятам, а кому в рот попало… Что делается на белом свете!
— Да бери ты, бери, — сунула ей в руки кусок мяса.
Марьяша мясо взяла, а дуранду, похожую на мерзлый конский кругляш, швырнула к порогу, сбив у Аверкия шапку. Тот бешено поглядел на Марьяшу, но ничего не сказал, не стал перебивать себе аппетит.
Дуранду подгребла просунувшаяся в дверь лошадиная морда, желтые зубы оскалились и захрумкали.
— Спасибо, хоть жеребчика покормили, — обидно ухмыльнулся Аверкий.
Марьяша схватила ведро и, сильно толкнув Аверкия, выскочила за дверь, к ручью. С ее возвращением ведро навесили над каменкой, и стало как-то веселее. Словно давним сенокосом пахнуло. Словно и не было обеденной поособицы. В общем ведре булькала общая вода, только надо было чем-то ее заправить. А чего долго раздумывать? Хоть и стылый, мерзлый, но стоял вокруг них лес.
— Ох нас, да ведь сморода по ручью, поди, есть?
— Да ведь калина-рябина какая…
— Да шип-ягода…
— Да брусёнка-красёнка…
Словно ошалелые, бросились искать чайную заварку. Не лето, конечно, но чем-то же надо заправить общий котел. И по ручью, и по покосным полянкам захрустели валенки, затрещали сучья. Нашлась и горькая рябина, и сладкая калина, и прижухлая шиповная ягода, и брусника. Домна разгребала лопатой бугры возле сосен, моховые высокие кочки и рвала, рвала брусничник с не опавшей еще ягодой, вроде бы лошадь собиралась кормить. Так с целой охапкой и подвалила к костру.
— Да погоди ты, — остановила ее Капа, — не суй все, по порядку надо.
Все помнили, что на сенокосных общих сборищах Капа всегда была поварихой, и охотно уступили ей место у котла. Капа приступила к своим обязанностям тоже охотно — не забылись веселые деньки. Она отобрала смородинные ветки, которые помоложе, насекла топором верхушек и покипятила немного, потом ведро сняла и туда по своей мерке бросила две хороших жмени брусничника-ягодника, а потом рябину-калину и шип-ягоду побросала и ведро накрыла кожухом. Раскраснелась, отошла у огня Капа, в одной кофтенке потрясывала. От нагоревшего смолья под крышу набралось жару, а крыша уже не капала: снег спекся на морозе, корку ровный жар не брал. Да и подсыпало сверху, само собой укрывало лесную избу.
А когда пустили по кружкам летний пахучий чай и когда он прожег каждому стылое нутро — тогда тревожно заскрипели полозья. Ясно, вылезай сейчас из тепла на мороз.
— Ну-у… — только и сказал военный, кособокой птицей влетая в дощатую дверь.
Ребят-возчиков, не сговариваясь, усадили к огню и стали отпаивать чаем, а сами пошли грузить возы. Шесть подвод пришло, с подсанками. Хоть и не толсты были хлысты, а накатывали их всем миром. На последнюю подводу еще и не хватило лесу, пришлось доскребывать в потемках. И только когда подводы выстроились на проторенной дороге, увидели женщины, сколько они наработали.
Но военный, покурив напоследок с Аверкием, безжалостно отрубил:
— Мало. Треть нормы недобрали.
Все же понял он, что ничего больше из этих баб не выжать.
— Вот что, бабоньки, послушайте. Я тоже человек. Мне бы легче было… там! — выдохнул, как выстрелил, он. — Ну, а раз я здесь, буду я с вас требовать бревнышки для блиндажей. Сегодняшнюю недостачу спишем на вашу непонятливость. А завтра… А завтра паек получит тот, кто выдаст мне два кубика.