— Господи! — уже в голос завыла Домна. — За что мне еще это? В чем мои ребятёшки провинились? Чего жрать-то будем? Ведь нам и самим не прожить. Баба ты дурная, к кому ты пришла? Убирайся ты, нахлебница незваная. Укатывайся, откуда прикатилась.
Она принялась тащить женщину к порогу, а за спиной у той женщины торопливо дожевывал картошину мальчонка, щерился заляпанным ртом, сглатывал поспешно, а сам кулачонки поднял, защищая мать, колотил по рукам Домны. Она тащила, а он не давался, волтузил ее, откуда и силы взялись. Но их, в избе, было много, ребятишки тоже стали подпихивать пришельцев к порогу. Коля предусмотрительно распахнул дверь. Домна торопливо подхватила под руки незваную гостью, на самый порог выволокла. Мальчонка царапал ей лицо, но она и боли не чувствовала, одна была мысль: поскорей, поскорей выпроводить, да и дело с концом. Оставалось немного — через сени вытолкать. Но тут женщина и подала голос:
— Забейте, кали ласка, кали уж так.
Домна опустила руки, к Коле обернулась:
— Чего она это?
— Да ничего, поменьше валандайся… рысью шагом арш на улицу, божьи люди!
Домна поволокла, сопровождаемая своей одобрительно орущей ребятней, женщину через сени. Последняя дверь. Туда их, на улицу, да и задвинуть покрепче задвижку. Прав Коля: потом поздно будет…
Но гостья незваная опять отозвалась:
— Забейте, кажу вам, не уйти нам далей.
Не могла больше Домна слышать этого остудного, промокшего голоса. Убежала в избу, бросилась на пол:
— Господи! Да что же это деется?
Вернулся из сеней и Коля, опять за свое:
— Куированные, пущай их начальство смотрит. Для божьих людей бога нет, а начальство должно быть. Когда мы ходили рысью шагом арш, беженок этих…
Его больше не слышала Домна, лежала, окруженная ревущей ребятней. А там, в сенях, теперь тоже заревели. Как звереныши, как голодные волчата выли все вокруг. Трое прямо у ее ног, а из сеней им отзывался еще один, чужой. «У-у-у», — будто самолет, урел Юрий-большун; «Иу-иу-иу», — плаксиво вторил Венька, топоча вокруг матери; «Диу-диу», — совсем слабенько, будто дивясь своему голоску, подхватывал Санька и все ползал в ногах, пощелкивал первыми молочными зубами. А оттуда, из черного холода сеней, и вовсе жутковатое неслось: «Вы-уй, вы-уй». Будто сползлись волчата к подыхающей матке и справляют какую-то звериную тризну, будто прощаются с ней навеки по своему звериному обычаю. Но ведь тут не одна матка — тут две их… Домна приподняла голову, прислушалась. Ничего, кроме приглушенного дверью и все же тягостного подголоска. Ни стуку, ни груку. Неуж та, вторая, матка испустила дух, оставила своего волчонка оплакивать судьбу? И здесь ревут, хотя она-то жива. К этим не окрепшим еще голосам присоединился вдруг седой утробный голосище: «Кху-у, кху-у». Коля не хотел отставать от общей голодной стаи и, включившись в эту вечернюю перекличку, постепенно обретал власть вожака. Домне померещилось: они и в самом деле в лесу, возле загаженного логова… своего голоса она не различала, но когда ее голос оборвался, что-то распалось в тягостной нечеловечьей песне. Стали слышны отдельные ребячьи всхлипы, стала заметна угасающая дрожь подголоска там, в сенях, и уж вовсе никчемными показались старческие потуги вожака. Логово, какое логово? Теплая, чистая изба открылась глазам Домны. Дрова в столбянке так разгорелись, так играли отсветы по стенам, что не осталось ни единого темного угла. И жуть, и страх прошли. Светлая изба словно ждала кого-то.
— Да что же это такое деется?.. — оборвавшимся голосом задала она себе тот же вопрос — и вдруг подхватилась, принялась тормошить сидевшего на разувайке Колю: — Подымайся отопыш старый! Пень ты глухой, подымайсь!
Широко распахнув двери, она выскочила в сени. Свет от печки хлынул и туда, высветил груду опавшего тряпья, поверх которого проглядывали глазеныши волчонка. Не выл больше этот, чужой, подголосок. Лишь кулачонки взметнулись навстречу Домне, защищая что-то свое, последнее.
— Окрысился-то чего, глупый? Жалко мне тебя.
Она поволокла женщину обратно в избу. Волчонок тот ворочался на спине, все норовил укусить. А из груды мокрого, теперь уже совсем растрепавшегося тряпья опять послышалось:
— Забейте, люди незнаёмые, люди вы добрые.
Но Домна уже втащила их, женщину и мальца, в тепло, к печке. Начала развязывать большущую шаль, которой был прикручен малец, и тут он изловчился-таки, тяпнул за палец, волчонок недоверчивый. Не столько от боли, сколько от обиды щелкнула его ладонью по голове — ладонь дрогнула, соскользнула и вроде как погладила этого, чужого. То ли понял малец, что бить их не будут, то ли потерял остаток сил, только уже не сопротивлялся. Она зубами растащила скользкий узел, выпростала из шали мальца.