— Промок небось, дитёнок несчастный?
Он только поклацал зубами и потянулся к устью столбянки. Истинно, мокрый волчонок. Домна крикнула своим:
— Чего лыбитесь? Шубейку какую тащите.
Ребятня и в самом деле уже улыбалась, видя, что из шали, будто из норы, вылезает такой же, как и они, пузан. Но доверия к нему не было. Домне пришлось повторить:
— Кому я сказала? Шубейку!
На этот раз Юрий-большун сообразил, чего хочет мать, и достал с печи подстилку, сшитую из шубных лоскутов. Домна расстелила ее возле печки, стянула с мальца все до последнего и завернула его в меховое тепло. Он, видимо, понял: надо слушаться этой сердитой тетки; покорно съежился синеньким телом, утонул в длиннющем прогретом мехе — и сейчас же закрыл глаза, сморился.
Домна провела ладонью, как пересчитала, по головам своих ребятишек и напоследок опустила ладошку на голову чужака, который уже ничего этого не слышал. Юрий-большун, будучи более сообразительным, обиженно зафырчал. Он ни с кем не хотел делиться материнской ладонью, которая и била, и ласкала одновременно.
— Такое уж наше горе, — видя недовольство ребятни, сказала она себе в оправдание.
Но вот маленькое горе было прибрано, обихожено. Оставалась сама женщина. Только как к ней подступиться? Домна отвязала болтавшуюся спереди дорожную сумку, окончательно содрала со спины привязанную шаль, содрала с головы и вторую, а там и платок и стала расстегивать юбку. Юбка промокла, прилипла, с ног не сходила. А под юбкой открывалось нечто такое, чему Домна и названия не знала. Штаны не штаны, шубейка не шубейка — все сшито вместе, все заодно. Она, правда, видела, когда ходила на станцию, такое цельнокроеное одеяние на некоторых солдатиках, но тут ведь баба была. Полапала вокруг руками и нашла спереди целый ряд пуговиц, удивляясь расточительности портного. Но пуговицы есть пуговицы — их полагалось расстегивать. Мокрые, они елозили в петлях, с трудом выходили. Она взглядом подозвала чуждо нахохлившегося Колю. Тот пришарашился из своего угла, тоже с любопытством уставился на строчку пуговиц, начинавшуюся от горла и проходившую через грудь, через живот, совсем уж под ноги. Колю, видимо, любопытство разобрало, он повернул женщину на бок — нет, там пуговичной строчки не замечалось.
— Едрит твою кавалерию! Когда мы ходили рысью шагом арш…
А когда это было и что было? Все-то он перезабыл, даже и к женщине подступиться не мог, только попусту топтался да поддергивал сползавшие штаны.
— У, отоп-отопыш, — поторопила его Домна, — разоболокать надо.
С юбкой было хоть и не просто, но понятно: тащить, чего ее. Через голову. Она завернула мокрое сукно, кое-как стянула, вконец раскудлачив женщину. А дальше?
— Ножиком разве пазгануть, — подал совет Коля.
— Ножиком! А материя какая?
Материя была зеленая, крепкая и снизу была подбита мехом — тонким, мягким, вроде как козьим. Нет, Домна не могла портить такую материю. Она терпеливо, пуговицу за пуговицей, прошла весь ряд, удивляясь, что под меховой одёжкой у женщины оказалась только ночная тонкая рубашонка — будто пена розовая, воздушная.
— Гли-ко! — сообразил и Коля. — Все равно как голая.
— Сам ты голый, отопыш, — остановила его любопытство Домна. — Куляй, да не заглядывайся.
Когда женщину перевернули, меховой мешок поослаб, и его удалось за рукава стянуть до пояса. Теперь надо было тянуть и дальше. Домна оглянулась, во что бы в таком случае укутать женщину, и Юрий-большун на этот раз перехватил ее взгляд, приволок с полатей тулуп.
— Ой, горе старое, давай ты… — поторапливала она сделать последнее, что сделать надо было без всякого сомнения: промокло ведь все.
Коля потащил меховые штанины, которые были засунуты в сапоги, все это с грехом пополам содрал, а Домна укутала женщину в тулуп, недоумевая: как же так, баба, а на ней только и всего, что срам прикрыть?
Женщина уже подергивала головой, и Домна поняла ее желание — откинула с лица раскудлаченные волосы, посмотри, мол, как тут у нас.
— Откуда ты, сердешная?
— Оттуль…
Больше Домна пока ничего не спрашивала, а женщина ничего не говорила — тоже, как и малец, сморилась в тепле.
Было удивительно: лежит человек, нищ и гол, и вроде как счастлив, светлеет лицом. Да женщина и без того светлой казалась, насквозь пробеленной, хоть и темная волосом. Холсты, когда их промораживают на снегу, белее не бывают. Голодная прозрачная бель, но было под ней и нечто свое, природное. По мере того как отогревалась женщина, верхняя бескровная набель помаленьку сходила, а та, нижняя, оставалась, даже делалась плотнее, как бы густела. Домна взяла свой гребень, цапнула раз-другой по свалявшимся волосам — не пошел, увяз гребень. Давно не мылась, горемыка.