— Забавно! А у меня записано другое. Вместо Смирнова Свиридов какой-то.
— Да нет же, я спрашивал Смирнова!.. Только его в этом «Квадро» нет и, по всей видимости, уже давно. Иначе кто-нибудь да вспомнил. Может, перевелся куда-нибудь?
— Может, и перевелся… Вот что, Гиншпуг, этого Смирнова надо срочно найти. Узнать его реквизиты и немедленно созвониться.
— Конечно, Аркадий Савельевич. Если надо, значит надо…
Конца увлекательного диалога Евгений Захарович не дождался. Стальная дверь лаборатории бесшумно приоткрылась, и показавшийся в проеме Юрий таинственно поманил приятеля пальцем.
— А почему халат не одел?
— Я одевал, но там таракан… То есть, в кармане.
— Ладно, пока главных сатрапов нет, как-нибудь обойдемся.
Беспрестанно оглядываясь, Юрий повел его вдоль вереницы компьютерной техники.
— Тут у нас вычислительный зал…
— Да помню, помню!
— Тогда давай прямо туда. Только чур не чихать и не кашлять.
Они обогнули кюветы с водой, выставленные для улавливания лабораторной пыли, отворили еще одну дверь и только тогда вошли в главное помещение лаборатории. Здесь, в остекленных нишах, в статически сбалансированном гравиполе висели шары. Семь вращающихся сфер размерами с футбольный мяч — каждая со своим осевым углом, со своим периодом вращения. И снова, как и в первый раз, у Евгения Захаровича перехватило дух. Он смотрел на туманную, беспрерывно меняющуюся поверхность шаров и испытывал странный трепет. Вращение было едва заметным, но гул, стоящий в зале, наглядно свидетельствовал о том, какие огромные энергии затрачиваются на это вращение. Шагнув вперед, Евгений Захарович почти прижался лицом к стеклу. Шар, на который он смотрел, напоминал гигантский глаз — завораживающий и манящий. Может быть, глаз циклопа. Во всяком случае на него хотелось глядеть и глядеть. Живой глаз поражает меняющимся выражением. Нечто подобное наблюдалось и здесь. Шар все время менялся. Что-то там под туманной пленкой искрилось и поблескивало, иногда шар казался мокрым, иногда шершавым и сухим.
— Сегодня у нас в некотором смысле чепэ, — шепнул ему Юрий. — Аспирантов вызвали на ковер, а с ними и главного надзирателя.
— Что за чепэ?
— Снова один из шаров погас. И черт его знает почему. Это уже третий «мертвец» за последний квартал. Вот начальство и заметало икру.
— Как же они погасают?
— Да вот, взгляни сам. Шестой по счету уже не дышит.
Считая шары, Евгений Захарович прошел чуть дальше и в конце загадочной шеренги в самом деле разглядел «мертвеца». Шар также висел в пустоте и неуловимо медленно вращался, но в отличие от собратьев действительно уже не жил — то есть был абсолютно черен, тускл и не поражал воображение. Евгений Захарович вгляделся. Как смерть отличается от жизни, так и этот шар отличался от своих соседей. И дело было даже не в цвете, — в чем-то ином, что невозможно было определить словами. Шар просто «не дышал». Ни шевелящаяся над его поверхностью сизая дымка, ни едва угадываемые прожилки на потемневшей коже не оживляли картины. Он действительно был мертв и холоден.
— Что же с ним такое стряслось?
— Кто ж его знает, — Юрий пожал плечами. — Мы уже и пункций не меньше десятка делали, и микроскопами наезжали… Нет там никого, понимаешь? Ни единой живой души.
— Но ведь были.
— Были. Еще позавчера. И сплыли. Его теперь хоть пополам распиливай. Внутренняя температура — абсолютный нуль. И нет там больше никакой плазмы. Остыла. За одну-единственную ночь, — Юрий подошел к столу, достал пару мензурок и большую бутыль с прозрачной жидкостью.
— Спирт, — объяснил он. — Примешь чуть-чуть?
Евгений Захарович покачал головой.
— Ну, а я приму. Мне эти «мертвецы» вот уже где, — Юрий чиркнул себя пальцем по горлу. Глаза его беспокойно бегали по лаборатории. Было видно, что ему не по себе. Выпив из мензурки, он с шипом выдохнул из себя воздух, сумрачно крякнул.
— Затеяли эксперимент, идеологи хреновы… Ты знаешь, сколько ему лет? Я об эксперименте… Так вот, милый мой, — ровнехонько сорок на днях исполнилось. Некоторым образом — юбилей, а только результата по-прежнему нет.
— Да?.. А какой он должен быть? Результат?.. — голос у Евгения Захаровича сел.
— Ха! Если б мы знали! — Юрий спрятал бутыль обратно в стол и пересел поближе. — Думается мне, Жень, что все для того и затевалось, чтобы подглядеть, чем оно там кончится. И чтобы, значит, самим потом не повторить… И никто тогда не подозревал, что зачать-то проще простого, а вот сговориться и пронаблюдать… У них ведь все там иное! Наука, языки, обмен информацией… И разиков этак в семьсот быстрее. Несостыковка, понимаешь? Так что наблюдаем одни лишь результаты. А они у нас, сам видишь, какие.
— Тогда стоило ли все это затевать? Такие затраты — и ради чего?
— Это, Жень, с какой стороны на все взглянуть. Была, скажем, такая наука евгеника, — запретили. Оно и понятно, — интересы индивидуума — это всего-навсего интересы одиночки. Ну, а если глобальнее за дело взяться? Не о почках с селезенками думать, а разом о миллионах почек и селезенок? Улавливаешь, нет?.. Они ведь там тоже живут, головы ломают — как и что. И ведать не ведают, что рядышком мы с фонендоскопом — пыхтим и ждем, когда кто-нибудь сообразит каким же образом из всего этого выкручиваться.
— Послушай, может, и генетику поэтому запретили? — Евгений Захарович снова поглядел на безжизненный шар. — Чтобы, значит, блюсти секретность и все такое.
— Может, и так, — голос Юрия снизился до шепота. — Только я, Жень, так думаю: Господа Бога не переплюнешь. Как там ни суетись. И на чужом горбу в рай не въедешь…
— Но ты говорил, что один-единственный у вас получилось. Что был какой-то контакт. Лет пять назад.
Юрий скривился.
— А что толку?.. Спалили и тот шар. Как сотни предыдущих. Термитная печь и вытяжной шкаф — вся здешняя перспектива. То есть, может, и вышло бы что путное, только не с нашими Гиншпугами. Пока расшифровывали сигнал, пока докладывали по инстанциям — то да се, неделя прошла. В общем сдох шарик. Устал ждать. А тот сигнал, очень даже возможно, был их последним SOS. Дали по вселенной радиопосылом и сгорели.
— Мда… И что теперь будет с этим? — Евгений Захарович кивнул на висящего в гравиполе «мертвеца».
— А что с ним может быть? Приедет комиссия волкодавов — обнюхают, сфотографируют со всех сторон и спишут за ненадобностью, — Юрий похлопал ладонью по лежащим на столе папкам.
— Будет желание, загляни ка-нибудь сюда. Вот где пик шизофрении! Железобетонный цикл без единого пробоя: стадия первая — зачатие, стадия вторая — выявление разума, стадия третья — крах.
— Таких папок и у нас внизу хватает, — Евгений Захарович вскользь глянул на часы, нехотя поднялся. — Ладно, не буду тебя засвечивать. Пойду.
Уже на выходе, он оглянулся на Юрия и тихо спросил:
— Послушай, а может, и мы для кого-нибудь — то же самое? А? — он многозначительно шевельнул бровями.
— Что то же самое? — Юрий вскинул на него испуганные глаза. — Ты хочешь сказать…
— Да нет… Просто взбрело тут кое-что на ум, — Евгений Захарович устало помахал рукой и поспешил выйти.
Место это было примечено им давно. Зеленый скверик для детей и старушек в окружении глухого генеральского квартала. Кряжистые старинные шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма, от людской толчеи.
Он сидел на скамье, расслабленно вытянув ноги, лениво ворочая тяжелыми белками глаз, чувствуя невероятную усталость во всех членах. Неподалеку от него, на такой же скамейке, сидели молоденькие девицы и тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем, может быть, это был и квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело и пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В подобных местах — в детстве он взрывал бомбы и с проволочных самодельных установок запускал ракеты. Топливо изготавливалось из обыкновенных газет, пропитанных раствором селитры и после высушиваемых полосами на кухонной батарее. С треском, сообщающим о готовности, бумажные полосы отваливались от радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь Гобсек, сортируя и обвязывая бечевкой. В те времена подобное горючее считалось дворовой валютой, и за несколько подобных полос можно было преспокойно выменять пригоршню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти лезвием. Евгению Захаровичу казалось, что он был не слишком мудрым в детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал: скучно быть мудрым, ибо не о чем вспомнить. Память Евгения Захаровича отнюдь не пустовала.