Трезвый он был неприветлив. Орал: «Почему ты ходишь и воняешь здесь, как немытый жид, почему что-то выклянчиваешь для себя? Покритиковали говнюка, подумаешь, какой обидчивый. Пиши так, чтобы не критиковали», — так орал он, срываясь на матерщину. В его словах не было и доли правды, тем обиднее становилось. Пашков ничего не выпрашивал, кроме возможности ответа критику через газету.
Потом Болиславский успокоился, заявил, что Пашков хороший парень, а за одного битого двух небитых дают. Он первый готов дать рекомендацию в Союз писателей, он поддерживает Пашкова, и вообще надо было прийти раньше, тогда бы история эта не появилась на свет, Болиславский нашел бы возможность поставить этого молокососа Крыленко на место. Ну, и так далее. «Хочешь, я позвоню в газету прямо отсюда, из кабинета, позвоню заведующему отделом критики?» — то и дело спрашивал Болиславский и даже поднимал телефонную трубку. Но почему-то никому не звонил, а клал трубку на место.
В общем, ободряющие слова Болиславский произнес, он их много знал, ободряющих слов. Но ясно стало: с приемом в Союз нужно обождать до лучших времен. «В конце концов, ты сам во всем виноват. Не умеешь интриговать, не интригуй. А теперь проваливай, склочник ты этакий», — Болиславский дружески хлопал Пашкова по плечу. Болиславский хотел тогда побыстрее закончить разговор. Тяготился собственной трезвостью. Больше они никогда не встречались. Год спустя Пашков пришел на его гражданскую панихиду.
Вся эта история с безрадостным хождением из приемной в приемную, из комнаты в комнату, от чиновника к чиновнику порядком надоела. Разговаривая с людьми, которые ни за что не отвечают, Пашков чувствовал, что тратит время на что-то недостойное. Но Ольга желала реванша. Она была готова смириться с любыми возможными скандалами и склоками вокруг имени мужа, но только не с его забвением. Эту жалкую эпопею она называла борьбой.
Она не уставала твердить, что сейчас, именно сейчас нельзя складывать оружия. И Пашков не переставал удивляться искренней серьезности ее чувств. Ведь сам испытывал безразличную отстраненность, понимал, что людям, с которыми он имеет дело, по большому счету, глубоко безразлично и мое имя, которое они почти не знали, и его судьба. Он пешка, которую жертвуют просто потому, что, играя, нужно передвигать фигуры.
Ольга тоже поймет это. Только позднее. И это понимание малой величины мужа в чужих, не очень-то и значительных играх станет для жены серьезным психологическим испытанием.
Побывал Пашков и в редакции газеты, где работал Крыленко. Одна из попыток застать критика на месте, за рабочим столом, увенчалась успехом. В ту пору попасть в редакцию газеты было относительно несложно, тем более что сам Крыленко не пытался избежать встречи.
Крыленко, подтянутый, молодой, в стильном пиджаке и при галстуке понравился бы Пашкову, несмотря на заочную неприязнь, если б не пользовался лексиконом завзятого автора передовиц. И еще этот взгляд, ускользающий в пространстве. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику. Крыленко поднялся из-за стола, подал руку и удивился, когда Пашков не протянул своей руки.
За соседним столом сидел какой-то сумеречный малый и, отхлебывая из стакана кофе, читал толстую книгу. Крыленко усадил посетителя на стул напротив себя, осведомился, не дует ли здесь. Больше он вопросов не задавал. Он заявил, что знает, зачем Пашков пришел. После этого он потер ладони и пространно изложил мне тезисы своей статьи «На обочине», блуждая взглядом по стенам комнаты. Впечатление было такое, будто он прочитал свой материал вслух.
Крыленко закончил свое выступление и добавил как бы от себя, что обижаться на справедливую критику не стоит, статья могла бы быть и позлее, похлеще. А вообще-то позиция, занятая по отношению к книжке Пашкова, — не его личная позиция, это позиция редакции, он лишь автор, статья прошла все инстанции, в том числе редколлегию, и была согласована там. Палец Крыленко показал куда-то вверх, и Пашков невольно посмотрел на потолок.
Потом Крыленко впервые с момента начала своего монолога посмотрел в глаза гостя и спросил: «У меня есть информация, что вы посещаете Союз писателей и распространяете обо мне заведомо ложную информацию, правильно?» Пашков еще раз поразился убожеству лексикона газетного критика. «С этим я мириться не могу и не буду», — заявил Крыленко.
После этих слов Пашкову пришлось оправдываться, доказывая: информации лично о Крыленко он вообще не имеет, тем более заведомо ложной информации, поэтому не может ее распространять. Крыленко закивал, улыбнулся загадочно, как китаец, и, судя по всему, не поверил ни единому моему Пашкова.