— Не тебе меня судить! — огрызнулся Волков. Григорий сплюнул ему под ноги.
— А жаль! Вот таких, как ты, и надо ставить к стенке, — сказал Гришка и поплелся к Саюну. Старшина словно ждал его возвращения.
— Чего ты от него хотел?
— Сказать, все, что о нем думаю,
— Полегчало? — усмехнулся старшина.
— Полегчало, — буркнул Гришка и больше не стал говорить на эту тему.
Вскоре в лагере поменялось начальство. Это определили по новому офицеру, который стал появляться у ограждения и внимательно наблюдать за происходящим. По-видимому, фашисту не понравилось, что советские командиры старались поддерживать среди отчаявшихся солдат определенную дисциплину. В один прекрасный день всех старших офицеров арестовали и вывели за пределы колючей проволоки. Зато всех стали кормить вареной пищей. Баланда еще та, но и ее надо было во что-то получить. У Григория кроме ложки ничего не было. И тут его снова выручил Саюн. У него каким-то чудесным образом оказался армейский котелок. У Чижова сразу же возник в мозгу образ красноармейца Бородина. Он тоже умудрился даже при бегстве с позиции прихватить с собой все положенное снаряжение. Вот, что значит старый воин. Старшина договорился с баландером и получал две пайки в одну посуду. Не будь рядом Саюна, Гришку бы давно вытащили за проволоку вперед ногами. Если бы он не сдох от простуды, то точно бы окочурился от голода. Всех в лагере интересовала судьба командиров и вскоре, она стала известна. Пленных командиров расстреляли и это подтвердили парни из похоронной команды, которые каждый день закапывали мертвых красноармейцев, погибших от ран, голода и холода. Гришка зарос щетиной, гимнастерка покрылась панцирем из грязи, и от него самого жутко разило потом, и запахом давно не мытого тела. Григория начинало знобить, и Саюн накрыл его своей шинелью.
— Красноармейцы, к вам обращается командование Великого Рейха! — послышались слова усиленные рупором. Чижов приподнялся на локте стараясь увидеть, откуда исходил звук. Возле колючей проволоки стоял какой-то мужичок в гражданской одежде, а рядом с ним комендант лагеря.
— Пойду, послушаю, — поднялся с земли старшина.
— Ты лежи, согревайся, — получше накрыл товарища пологом шинели старшина. Гришка остался на месте, но все равно прислушивался к обрывкам долетавших до него фраз. Вскоре Саюн вернулся обратно.
— И чего они там удумали? — живо поинтересовался Чижов.
— Рассказывают о победах Вермахта и призывают сдать властям евреев, коммунистов и командиров. В награду обещают по буханке хлеба за голову, — вкратце пояснил военный.
— Буханку хлеба? — чуть не подавился слюной Гришка.
— Кому ты веришь? Фриц рассказывал, что они уже Минск взяли. Брешут. Нельзя так быстро до Минска дойти, — не верил во вражескую пропаганду старый военнослужащий.
— А может и не брешут. Сам видел, как немчура перла, — вздохнул Чижов. Рядом с ними тоже народ шушукаться стал и явно не в пользу побед Красной Армии.
Визит коменданта не прошел даром. Несколько солдатиков подошли к фашистам и что-то им говорили, тыкая пальцами в гурьбу военнопленных. Затем они вместе с немецкими солдатами прошли вглубь территории, и вытащили из лагеря нескольких человек, на которых указали предатели. Этим отщепенцам на глазах у всех выдали по буханке хлеба. Сначала согласившиеся на сотрудничество с оккупантами солдаты сидели отдельно, но затем к ним стали подходить и другие, в надежде раздобыть хоть краюху хлеба. Без командиров масса военнопленных начала превращаться в стадо животных, которыми руководили только инстинкты. На следующий день фашисты вывели еще нескольких парней. Что с ними стало, можно было и не спрашивать. Похоронная команда работала исправно. Чижов ради интереса прошел мимо сидящих особняком солдат. Озлобленные, отчаявшиеся лица не вызывали у него ни какой жалости. Ноги сами вынесли в сторону Волкова. С политруком произошли изменения. Петлицы с лейтенантскими кубарями исчезли вместе с нарукавными нашивками. Боится! — самодовольно подумал Чижов.
— Что высматриваешь? Сдать захотел? Не досмотрел я тебя, гнида! — зашипел Волков. В этой интонации сплелись страх и ненависть одновременно. Пусть прочувствует, каково это ходить в ожидании смерти, — позлорадствовал красноармеец. Саюн таких походов не одобрил.
— Не вздумай лейтенанта выдать! Я тогда тебя своими руками задушу, — пригрозил старшина.
— Никто его выдавать и не собирается, — стало Гришке даже обидно, что о нем так подумали.
— Тогда и не ходи кругами, а то беду накличешь, — осадил парня Саюн.
Впрочем, так и получилось. На Волкова указал немцам Игнатов. Он-то хорошо знал политрука. Гришка на всю жизнь запомнил прощальный, осуждающий взгляд молодого офицера, которым он наградил Чижова и эту улыбающуюся рожу Федьки, прижимающего к своей груди буханку черного хлеба. Сейчас у него не осталось злобы на Волкова, хотя тот в свое время и добивался, чтобы Гришку расстреляли. Одно сожаление и даже какая-то жалость. Его чуть было не шлепнули по доносу Игнатова, а теперь Федька у фашистов променял буханку хлеба на жизнь политрука. Грустно и страшно. Подобные Федору, при любой власти выживут, и им нет ни какой разницы, чьи судьбы выменять на краюху хлеба. Такая вот она, проза жизни.
Вместе с болью, неопределенностью и страхом в жизни солдат были и позитивные моменты. Немцы не ожидали, что в плену окажется такое большое количество вражеских солдат, и пока умные головы решали, что с этим делать, то у интендантов возникали проблемы, как эту человеческую массу прокормить. Наверное, на этом фоне и появились возле лагеря женщины, которые искали среди красноармейцев своих родных и близких. За продукты и другие материальные ценности, они освобождали из плена дорогих им людей. Комендант на такие обмены смотрел сквозь пальцы, приветствуя поступление в рацион своих подчиненных свежих продуктов. Строгого учета пленным не было, и если несколько десятков окажутся на свободе, то ситуацию это в корне не меняло. Как только в зоне видимости мелькали женские платки и юбки, то солдаты подтягивались поближе к колючей проволоке с искрой надежды в душе, что их смогут выкупить. Григорий тоже постоянно вскакивал со своего места, чем вызывал усмешку у своего старшего товарища.
— Ты-то чего подпрыгиваешь? Твоих родственников тут точно нет.
Это Гришка понимал и сам. Его родной городок был далеко отсюда.
— Я слышал, что иногда парней забирают для работы на хозяина, — не хотел Чижов терять надежду.
— Так ты в батраки собрался?
— Мне все равно, только бы не здесь, — был мужчина не согласен с такой иронией Саюна. Старшина только махнул рукой, мол, иди уже. Сегодня он успел раньше других занять место у самой проволоки. Женщин всего было четверо. Все молодые, в пестрых одеждах и с лукошками в руках из которых торчали буханки домашнего хлеба и горлышки бутылей с мутной жидкостью, не иначе, как с самогоном. Искали какого-то Сметанского Владимира и Игоря Белокрыса. Значит, его стояние оказалось впустую. Три молодые женщины прошли мимо, не обратив на него ни какого внимания. Да и зачем? Он не Володя и не Игорь. Чижов, опустив голову, хотел было развернуться, чтобы вернуться к старшине, когда возле него остановилась четвертая подружка.
— Тебя как зовут? — спросила она с каким-то иностранным акцентом.
— Меня? — ожил пулеметчик.
— Гриша.
— Григорий, — как-то строго повторила она. Она повернулась к немецкому солдату и ткнула пальцем в Чижова.
— Григорий, — четко, но немного резковато назвала она имя солдата.
— Я, я, Гриша, — заколотил красноармеец себя в грудь. Солдат вермахта посмотрел, на грязного, худого Гришку и на корзинку в руках женщины. Подошел поближе и заглянул на набор продуктов. Жареная утка, каравай хлеба, овощи и бутылка самогона. Он довольно кивнул головой и подал знак солдату, двигаться к воротам. Продуктовый набор был явно ценнее, чем этот доходяга пленный. Так и не рассчитывая на счастливый исход, пулеметчик оказался на свободе. Гриша ускоренным шагом отправился следом за своей спасительницей к телеге, на которой приехали женщины. Своего Игорька и Володьку они не нашли, а выручать кого-то постороннего не стали. Григорий умостился возле заднего борта транспортного средства. На лошаденку прикрикнули, и она резво помчала домой, подальше от этого страшного места. Селянки то и дело бросали косые взгляды в сторону пулеметчика. Наконец одна из подружек не выдержала и заговорила с его спасительницей.