– Но почему он покончил с собой? – спросил кто-то.
– Он говорил мне, что покончит с собой, – прошептала Катерина, – что эта пирушка прощальная. Я не решилась предупредить людей, струсила. Но я знала, что он не лжет.
– Нет, нет, не трогайте его.
– Надо сообщить в полицию.
– Где дядя? Разбудите старика… – попросила Кула тетушку Пагону.
Все испуганно толпились в узком коридоре, не зная, что предпринять. По очереди подходили к двери, стояли несколько минут, с ужасом взирая на покойника, и прятались за спины других.
В панике никто не заметил рисунка, нацарапанного углем на стене, – кусок угля нашли потом на полу. Словно сделанный рукой большого художника, набросок, несмотря на примитивность, был необычайно выразителен. Рисунок изображал хозяина дома: голова с редкими волосами, едва прикрывающими плешь, кадык, кошачьи глаза, узкий смеющийся рот, прячущийся среди отвратительных, толстых, обвислых щек. Подбородок был только намечен. Казалось, Фармакис, посмеиваясь, смотрел на всех и в глубокого колодца. Внизу надпись: «Свинья, которая считала, что своим углем завоюет мир».
– Он нарисовал это сегодня днем, – сказала Катерине тетушка Пагона. – Спрятался здесь от отца, тот допекал беднягу. Боже мой! – воскликнула вдруг она. – Веревку он привязал к трубе еще в полдень. Только что припомнила я, что уже видала ее. Да, да. Но и в голову не пришло тогда…
Вангелис Фармакис, пригнувшись, спустился по деревянной лесенке. Гости уже собрались на первом этаже и ждали приезда начальника полиции с инспекторами. Служанка и тетушка Пагона перешептывались, сидя на верхней ступеньке. Они боялись оставаться одни в подвале.
Старик миновал пустой коридор и оказался возле чулана. Постояв немного на пороге, он подошел к повесившемуся и поднял глаза. Их взгляды встретились. Старик вынул руки из глубоких карманов пальто – они немного дрожали, – прикоснулся к груди юноши, потом встал на цыпочки и трясущимися пальцами погладил покойника по щеке.
– Сыночек, сынок мой… Ты ни в чем не виноват, – запричитал он. – Правильно сделал, что сокрушил все в доме. Пусть твой отец полюбуется… И правильно сделал, что меня, жалкого, протащил волоком по полу, – я этого заслужил. Да, заслужил. Потому что есть судия. – И он засмеялся каким-то странным смехом. – Пусть Димитрис полюбуется на всю эту красоту. Да, его поразит смерть сына; ведь его никогда не заботило, что творится в душе У людей… А я спрошу тебя, сынок, не сердись на меня, почему ты не желал слушать своего дядюшку, когда он принимался рассказывать тебе о своем сыне? Почему, мальчик? Я говорил: «Никос, моего сына, твоего двоюродного брата, расстреляли, и тогда твой отец послал мне пару стоптанных ботинок и две рубашки с потертым воротом». А ты перебивал меня: «Не приставай ко мне, отстань, идиот, выживший из ума старик». И уходил в другую комнату. Ты был прав. Ведь признаюсь тебе, мальчик, я сам написал твоему отцу: «Пришли мне, Димитрис, прошу тебя, всю свою старую одежду, которую ты больше не носишь». А прошлым летом, когда я работал в саду, ты подкараулил меня с ружьем для подводной охоты. Ох, мальчик, ты и не представляешь, как мне было больно, когда ты запустил мне в ногу эту железяку. Вот погляди, какой рубец. Видишь? Но я ни слова не сказал об этом твоему отцу. Димитрис ворчал тогда: «Залежался в постели Вангелис, надо поскорей отправить его в больницу, чтобы он не отдал дома концы». Что было у тебя на душе, мой мальчик, когда ты слышал эти слова? Да, от той раны у меня поднялась высокая температура… – Так старик беседовал с повешенным, пока не пришел жандармский офицер.
Глава девятая
Тасия Папакости бросила взгляд на двух соседок, судачивших на углу. Пробормотав сухо «добрый вечер», она прошла мимо. Они прекратили разговор и с любопытством проводили главами сгорбленную фигуру этой молчаливой женщины с изнуренным, бесцветным лицом. Смотрели, как она медленно шла усталой походкой, с булкой в руке, как, толкнув дверь, вошла в барак. Тогда только они снова принялись болтать.
Тасия положила булку на стол перед тарелкой мужа. Он тотчас отломил горбушку и начал есть.
Она стояла позади него, молча глядя на его сутулую спину, худую шею, седые волосы, морщины, преждевременно состарившие его. «Боже мой, только бы его не мучил сегодня опять этот проклятый кашель!» – думала она. Тасия вспомнила, что не подала ему маслины, и сделала шаг к шкафу.
– Я больше ничего не хочу. Сыт уже.
– Поешь. Ты очень исхудал.
– Ерунда.
– Тонешь в своем костюме.
Он прожевал кусок хлеба.