– Девочки на улице?
– Нет. Играют во дворе напротив.
Тасия стояла, опершись руками об угол стола. На ее губах застыла горькая усмешка. Затем она вывернула немного фитиль у лампы и, собрав со стола крошки, постелила чистую салфетку, чтобы поставить на нее прикрытую тарелкой еду для сына. Папакостис пододвинул табуретку к лампе. Закашлялся. Жена тревожно прислушалась.
Старик держал в руке газету из четырех страниц – еженедельный орган своего профсоюза. Он надел очки. Всегда, прежде чем приступить к чтению, он с любовью изучал ее: проверял качество бумаги, заголовки, расположение материала, принюхивался к запаху свежей типографской краски. Папакостис покосился на Тасию, желая убедиться, что она за ним не наблюдает. Если бы она спросила, зачем он нюхает бумагу, что бы он ей ответил.
Его лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, расплылось в довольной улыбке. С тех пор как руководство профсоюза избавилось от «незидов», оно выпустило уже восемьдесят семь номеров газеты На цифру восемьдесят семь рядом с названием газеты он смотрел несколько минут с особым удовольствием.
«Незидами» звали сторонников шахтера Незоса, назначенного правительством во время гражданской войны председателем союза шахтеров. Войдя в сделку с зятем-подрядчиком и пользуясь своим положением, оп строил в пригородах домики для перепродажи и под большие проценты учитывал векселя мелких торговцев. Как только обстановка разрядилась, шахтеры пожаловались на его злоупотребления. Но, обычное явление, он не был поймав с поличным, как того требовал закон. На следующих выборах горнозаводчики всеми правдами и неправдами помогли Незосу остаться во главе профсоюза. Но даже самых консервативных рабочих возмущали авантюры и дешевая антикоммунистическая пропаганда, проводимая верхушкой профсоюза, и ущемление ими интересов рабочих. Палакостис тогда только что вернулся из второй ссылки. Прибегнув к «бюллетеню общего доверия», сторонники разных партий дружно избрали его председателем профсоюза. Хозяев больше всего озадачило то, что его кандидатуру поддерживали даже самые оголтелые правые. За «незидов» никто не голосовал. Когда Фармакис узнал о результатах выборов, он негодующе воскликнул:
– Коммунисты опять подняли голову, мы катимся в пропасть!
Одним из первых шагов нового руководства был выпуск газеты. Когда напечатали первый номер, Папакостис с гордостью показал его Тасии. Покачав головой, она равнодушно посмотрела на него.
– Скоро они тебя снова арестуют, – сказала она.
После короткого раздумья он ответил:
– Возможно. Некоторые считают, что, убрав меня, они нарушат наше единство. Да, встречаются глупцы, которые верят в это! Но единство держится не на мне – сегодня я жив, завтра умер, – оно в борьбе народа. А народ уничтожить – все равно что море ковшом вычерпать.
Тасия, не понимая, пропустила его слова мимо ушей. Она проговорила только:
– Опять мы будем мучиться.
Через год на муниципальных выборах поселок одержал новую победу. С каждым днем росло рабочее движение. Его подъем и боеспособность шахтеров спасли Папакостиса от тюрьмы. Джон Ньюмен неоднократно вступал в переговоры с «неким лицом», но ему отвечали, что арест Старика вызовет неприятные осложнения. Выпуск шахтерской газеты и статьи в ней о большом значении добычи угля для развития национальной промышленности побудили англичан финансировать буржуазную прессу, чтобы она опровергала эту точку зрения.
Папакостис развернул газету и углубился в чтение. Он не замечал, как суетилась жена, как заволновалась, услышав его сухой кашель. Вскоре Тасия примостилась на краешке сундука и скрестила на груди руки. На нее, усталую, равнодушную, молчаливую, снизошло спокойствие, тупое смирение, вековое смирение женщины, которая после дня хлопот не ждет никакой радости от жизни. Вскоре она заснула, сидя на сундуке…
Когда много лет назад, выйдя замуж, Тасия водворилась в этом бараке, она чувствовала себя как чужеземец, пускающий корни на новом месте. До этого она жила с братом Кирьякосом в другом районе, в оставшемся после отца старом домике. Осиротев в детстве, она сама научилась вести хозяйство, стряпала, стирала, чинила белье Кирьякоса и каждый вечер печально наблюдала за оживлением на улице.
Она всегда была некрасивой. А когда накладывала на лицо толстый слой пудры и закалывала непослушные выгоревшие каштановые волосы, становилась похожа на куклу-петрушку. Конечно, если бы брат дал ей в приданое дом, она не сидела бы до тридцати пяти лет в старых девах. У Кирьякоса по соседству была маленькая сапожная мастерская. Обжора, лентяй, эгоист, он по вечерам пропадал в кабаках и не задумывался о будущем сестры. Он любил повторять: «По твоей милости я не женился и остался бобылем». В конце концов Кирьякоса прибрала к рукам Евлампия, хромая бабенка, жившая напротив его мастерской, и оп обвенчался с ней. До свадьбы Евлампия молчала, словно воды в рот набрав. Но едва переступила порог дома, как дала волю своему длинному языку. Каждый день она устраивала золовке сцены и не упускала случая нажаловаться на нее сапожнику. Кирьякос, смотревший теперь на свою сестру как на обузу, приходил в бешенство, называя ее в сердцах «красоткой», «требухой в муке», и попрекал тем, что всю жизнь она сидела и будет сидеть у него на шее. Тасия молчала. Но иногда по ночам в тишине супруги слышали приглушенное рыдание.