– Черт побери! С чего это во сне на тебя напала икота? – спрашивал наутро сестру Кирьякос.
Когда однажды вечером Кирьякос возвращался из кабака, Тасия нагнала его у крыльца. Он остолбенел, узнав, что недавно она познакомилась с кем-то. И сегодня вечером – нет, ему это не приснилось – этот кто-то сказал ей: «Я хочу, Тасия, чтобы ты стала моей женой».
– Кирьякос! – прошептала она.
Подбородок у нее дрожал; она схватила брата за pyки и долгое время не могла выговорить ни слова.
Жених не внушал сапожнику доверия.
– Он, наверно, зарится на твою половину дома. Но ты ведь знаешь, у тебя ничего нет. Посчитай сама, что ты мне стоила, сколько лет я тебя кормил.
– Кирьякос, его не интересует приданое.
– Нет? На рожу твою ое польстился? Откуда такой взялся?
– Он рабочий с шахты.
– Голодранец! – рассмеялся он.
Всю ночь супруги не смыкали глаз. Кирьякос молча сидел на кровати, а Евлампия, как комар, жужжала ему в уши. На другой день после обеда он повел Тасию к нотариусу, и она отказала ему свою часть наследства.
– Ступай теперь обсыпься мукой – и, может, произойдет чудо, – с издевкой сказал он ей, выходя от нотариуса.
Итак, одним весенним днем Тасия перевезла свой скарб в поселок. Переполошился весь переулок. Женщины и ребятишки толпились около подводы, чтобы поглазеть на приданое невесты. Кое-кто подшучивал над Папакостисом. Шарманка на углу играла «Тиритомбу». Жених снял пиджак, чтобы разгружать вещи. Но когда Тасия подошла к этому чудаку, он поднял ее на руки. Раздались веселые возгласы.
Вся дрожа, она обхватила его за шею. Когда Папакостис опустил ее на пороге, Тасия, видно, хотела сказать что-то, губы ее задергались, но она не могла произнести ни звука. Сделав несколько шагов по комнате, она упала ничком на пол. Все бросились к ней. Но Тасия, с нежностью прижавшись щекой к цементу, не шевелилась…
Она побелила стены, потолок, и жизнь пошла своим чередом, полная забот и маленьких радостей. Летом они несколько раз ходили в кино, но Тасия засыпала в середине фильма. На нее напала мания опрятности, и она с утра до вечера стирала, мыла пол, начищала до блеска бронзовые завитушки на кровати, терла золой кастрюли. Она не разделяла убеждений мужа, порой они даже внушали ей страх, который она старалась скрывать. Каждое воскресенье Тасия ходила в церковь, постилась, причащалась. Иногда, после долгого колебания, она делилась с Кирьякосом своими сомнениями.
– Э, он настоящий большевик! – вздыхал Кирьякос. – Скажи ему, бедняжка, чтобы он не больно трепыхался, а то как бы его не посадили на лед[36]… – И он принимался расхваливать методы, применявшиеся в период диктатуры, чтобы «образумить» коммунистов. – Посидит он на льду, а потом подпишет отреченьице и образумится, – прибавлял он.
В начале февраля арестовали, Папакостиса и еще нескольких шахтеров. Тасии вскоре предстояло рожать. До самого вечера стояла она в толпе женщин перед зданием асфалии. Их разогнали. На следующее утро она опять пришла к асфалии. Большинство арестованных отпустили. Она видела, как какой-то человек с гнилыми зубами обнимал свою жену. Женщина, крестясь, твердила: «Бог наставил тебя, Стаматис, на истинный путь, и ты подумал о детях». Тасия, недоумевая, осталась одна. Она не трогалась с места. Вдруг она бросилась с рыданиями к часовому, прося, чтобы ей разрешили свидание с мужем. Дежурный офицер посмотрел на ее вздутый живот и сжалился над ней.
Тасию отвели в подвал. В дверях, запиравшихся снаружи на засов, появилась худая фигура Папакостиса. Он не успел ни улыбнуться ей, ни сказать хоть слово. Она изо всех сил вцепилась в него, ее ногти впились ему в тело, а губы жадно приникли к его лицу.
– Ты не хочешь выходить отсюда! Я тебе надоела! – кричала она, вся дрожа.