Тасия печально покачала головой. Лампа тускло светила. На большом старом шкафу – подарке Кирьякоса – зеркало потемнело от сырости. Над широкой кроватью висел в футляре венец Тасии. На полу в ряд лежали два матраца: па одном спали дочки, на другом – сын.
Тасия вышла на улицу и позвала девочек. Обе пришли голодные. Старшая сняла тарелку, которой был прикрыт ужин для брата, и схватила картофелину.
– Вот наказание! Опять голодные! – Тасия рассердилась и ударила девочку по руке.
Девочка горько заплакала. Мать сунула дочкам по куску хлеба и стала раздевать младшую. Посмотрев на ее худенькое тельце, она отвернулась, закрыв глаза. Когда девочки улеглись на матраце, она сокрушенно вздохнула. Папакостис поднял голову и взглянул на жену. Она отвела глаза и, поспешно встав, вышла по нужде.
Общественная уборная находилась в конце улицы. Тасия понуро брела, еле волоча ноги по грязному тротуару, В нескольких метрах от их дома какой-то мужчина на костылях стоял, опираясь на каменный столб забора. Она прошла мимо, не обратив на него внимания.
Мужчина переставил один костыль, потом другой и с трудом продвинулся всего на шаг. Потом, сделав еще два шага, остановился. Из верхней части переулка донесся приглушенный усталый голос. Женщина пела:
Глава десятая
Еще в больнице Стефанос стал чувствовать себя немного лучше, но на полное выздоровление надеяться не приходилось. После суда кровоизлияние, вызванное переломом позвоночника, рассосалось, и он стал понемногу вставать. Его даже перевели тогда из больницы в тюрьму. Но постепенно состояние его ухудшалось, и через полгода последовал новый удар. Врач не мог объяснить его причины и советовал переправить осужденного в афинскую больницу. Послали запрос, но соответствующая инстанция не дала согласия на перевод. Так Стефанос и лежал в областной тюремной больнице.
Вскоре адвокат предпринял новые попытки перевести его в Афины. В просьбе опять отказали. Шли месяцы, годы. Стефаноса ничем не лечили, считали его безнадежным больным. И так как его жизни не угрожала опасность, за ним перестал наблюдать врач. Он лежал, всеми забытый, на крайней койке больничной палаты. Ничего не оставалось, как ждать распоряжения об отправке его домой или в какой-нибудь приют. Но, несмотря на диагноз врачей и хлопоты адвоката, прошло несколько лет, прежде чем удалось добиться освобождения его из тюрьмы как неизлечимого больного.
Стефанос не терял веры в выздоровление. Он и сам но мог бы объяснить, откуда брался его непонятный оптимизм. Но порой он сознавал, что нет никаких оснований для надежды, и на него нападала отчаянная тоска. Когда врач перестал следить за ним и проводить какое-либо лечение (ему давали лекарства только для того, чтобы снять боли в позвоночнике), он решил выработать для себя особый режим. Запасшись несколькими кирпичами, он ежедневно два-три раза в день лежа делал с ними упражнения для поясницы. Возможно, с медицинской точки зрения эта гимнастика была бесполезна, но она помогла ему сохранить надежду. Остальное время он читал, жадно следил за международными событиями, борьбой народов за мир, внутренней политической обстановкой. День за днем он с удовлетворением убеждался в том, что рабочее движение приобретает все больший размах. «Мы стали более зрелыми, и это серьезное достижение. Хоть мы и заплатили за него кровью и слезами, но это большой успех в нашей борьбе», – размышлял он.
Незадолго до перевода в Афины у него внезапно наступило некоторое улучшение, правда незначительное: он не мог еще сделать ни одного движения в кровати без помощи рук, но почувствовал какую-то странную легкость в нижних конечностях. Ему казалось, если кто-нибудь возьмет его за плечи и поставит на пол, он сможет, не падая, стоять на ногах. Но он не решался сказать об этом врачу.
Его перевезли в столицу, а через месяц освободили. Рано утром дядя Димитрис явился за ним в больницу. Всю дорогу он вел под уздцы лошадь, впряженную в повозку. На рытвинах Стефаноса то и дело подбрасывало от тряски. Он лежал на грязной подстилке, краем которой были прикрыты его ноги. Под голову ему подложили доску, Бледный, худой, он печально смотрел на дома, машины снующих людей.
По мере приближения к поселку возбуждение его росло. Дядя Димитрис шел молча, опустив голову. У булочной они свернули. Опершись на локти, Стефанос попытался приподняться. Все вокруг было таким знакомым и близким, что на несколько секунд он потерял чувство времени. Ему померещилось, будто он даже на день не расставался с поселком. Глядя на облезшие ставни своего дома, он вдруг подумал, что найдет на кухне свою мать, а Элени, возможно, куда-нибудь вышла или же, сидя в комнате, проверяет ученические тетради. Его вывел из раздумья внезапный крик – дядя Димитрис вызывал кого-то из дома напротив. Стефаносу давно уже было известно, что Элени вышла замуж за Фанасиса. Он терзался недоумение ем, зачем писала она ему изредка в тюрьму. И, как ни странно, он сам отвечал ей, словно ничего не произошло. «Зачем я делал это? – подумал он. – Неужели обманывал себя, верил открыткам, а не реальным фактам?»