«Я в его руках», – подумал Клеархос. Не сказав ни слова, он взял деньги и вышел. Уже в коридоре пробормотал: «Я пропал».
В антикварной лавке он отыскал маленький восточный кинжал в расшитом золотом футляре и купил его. Выкинув футляр в водосточную трубу, он спрятал кинжал под рубаху. «Надо его наточить. Он совсем тупой», – подумал · оп и пошел искать уличного точильщика. После обеда он явился на шахту и вместе со второй сменой спустился в забой номер семь.
Прошло всего несколько дней, а Клеархос успел ужо превратиться в тень Старика. Он стремился работать рядом с ним, разбивался в лепешку, чтобы оказать ему какую-нибудь услугу, и по вечерам провожал его до профсоюзного комитета или до дома. Старик относился к нему с большой симпатией. Когда они возвращались с работы, оп часто брал Клеархоса под руку и, отстав от других шахтеров, вступал с ним в беседу. Он считал, что тот умный парень, но дурное окружение и отсутствие идеалов губит его, как и многих других молодых людей в поселке. Догадываясь, что его гложет какое-то горе, Старик избегал задавать вопросы. По его мнению, тяжелая работа, которую Клеархос избрал для себя, должна была вывести его из оцепенения. Старик своеобразно рассуждал об общественных проблемах. Однажды, когда они шли домой, Старик, сказал:
– Послушай, Клеархос, вот в трех словах вся книга мира, начиная с его пеленок. – Он остановился. Остановился и юноша. Разжав худую мозолистую руку, Старик стал по одному загибать пальцы. – Ну, скажем, – он взялся за мизинец, – вот человек; то, что ему требуется, – пища, одежда, мебель, украшения, – все это он изготовляет сам в своем доме. Средствами передвижения пользуется самыми примитивными – передвигается на арбе. Потом, – он загнул безымянный палец, – мануфактура и – бац! – телега. Дальше: завод и – бац! – автомобиль, пароход, аэроплан. И наконец… – он взялся за указательный палец и чуть не задел им Клеархоса по носу, – бац! – социализм с ракетой. Видишь, все находит свою пару, как, скажем, болт и гайка.
Клеархос не раскрывал рта. Опустив голову, он шел рядом с Папакостисом. Думал: «Опять ему донесут, что видели меня со Стариком. Значит, мне не грозит опасность, меня не посадят в тюрьму». Что-то душило Клеархоса, ему трудно было дышать, он хватался руками за пылающий лоб. «Сколько я еще смогу тянуть? – бормотал он себе под нос. – Завтра, только не сегодня! Завтра все обдумаю, намечу план».
Тяжелая работа, опасность – он проводил ежедневно столько часов в могиле номер семь – не пугали Клеархоса. И он с радостью согласился бы до старости работать шахтером. Бывали такие мгновения, что он согласился бы даже никогда, ни на минуту не выходить из забоя, лишь бы избавиться от своих мучений. Оп старался не вступать в разговоры с шахтерами. Когда во время обеденного перерыва Старик присоединялся к ним, Клеархос садился один в стороне. Он быстро проглатывал свой завтрак, поглядывая украдкой на шахтеров. И в нем просыпалась зависть к ним. С отвращением выплевывал он неразжеванный кусок хлеба. «Надо кончать, – шептал он, скрежеща зубами. – Все равно я пропал». В глубине души он сознавал, что, оттягивая время и принимая дружбу Старика, он лишь умножает свои страдания и готовит себе еще более страшный конец. Его сковывало оцепенение, он бессильно откидывал голову к стене и, закрыв глаза, пытался представить свою жизнь в Судане.
Вскоре на шахте распространили первую листовку с призывом к стачке. Клеархос прочел ее. Помимо своей воли он вошел в число пятидесяти шахтеров, направленных для переговоров в министерство. Рядом с ним какой-то рабочий держал в руках левую газету, и Клеархосу бросились в глаза крупные буквы заголовка: «Шахтеров преследуют» и «Если не примут наших требований, забастовка охватит все шахты». Вдруг Клеархос увидел перед собой надутые щеки англичанина. «Клеархос, больше нельзя медлить», – прозвучало у него в ушах.
Он выскользнул из толпы шахтеров, которые кричали перед дверями министерства, и бросился бежать. Пока не стемнело, он лежал дома на кровати. Держал в руке кинжал и смотрел на него. То легонько гладил клинок, то покалывал себя им, то сковыривал штукатурку со стены. Услышав шаги матери, спрятал кинжал под подушку.
Прачка не обратила на сына внимания. Поставив бидон с супом на стол, она подошла к окну и передвинула немного горшок с цветами. Гвоздика дала уже первый бутон. На лице прачки мелькнула улыбка. Одинокие люди обычно улыбаются загадочной и грустной улыбкой.
Обернувшись, она увидела Клеархоса, но ничего не сказала. Развязала платок, куда прятала дневную выручку – сорок драхм. Села на табуретку и, охая, сняла туфли. Потом принялась жаловаться на свои опухшие ноги, на боли во всем теле, на стиральные машины, которые вытесняют ее из хороших, богатых домов! Ах! До конца жизни не видать ей ни одного счастливого денечка, потому что ее сын, единственное детище, связался в конце концов с той же проклятой работой, что и его отец. Она брюзжала хныкающим, отвратительным голосом.
Клеархос вскочил.
– Заткнись! – в бешенстве закричал он.
Но мать продолжала ныть:
– Ты меня ругаешь, а сам ни разу не подумал, чем я пожертвовала, чтобы поставить тебя на ноги. Школа тебе надоела. У тебя была хорошая работа, мог бы выйти в люди, и я бы, несчастная, когда-нибудь гордилась тобой перед людьми. А ты все бросил. Деньги пот любят. А тебя, как ж твоего покойного отца, засыплет в этом аду. Скоро дойдешь до того, что будешь кричать вроде коммунистов: долой богатых!
– Заткнись! – завопил Клеархос.
– А если не будешь почитать бога, он тебе за все отплатит, нашлет па тебя хворь. Бог видит, как ты обижаешь свою мать… – Тут она заметила, что у сына глаза налились кровью, и замолчала, вздохнув.
Вдруг раздался истошный крик.
– Злодейка! Злодейка, ты во всем виновата! – · И, вне себя, Клеархос бросился вон из комнаты, с остервенением хлопнув дверью.
Прачка перестала ворчать. В первое мгновение ее смутили слова сына, но она не задумалась над ними, потому что давно привыкла к его выходкам и брани. Достав из-под кровати старую коробку с пуговицами и нитками, она разложила на коленях рваные кальсоны Клеархоса.
– Как он их протирает, – проворчала она и, послюнив нитку и широко раскрыв воспаленные глаза без ресниц, принялась вдевать нитку в игольное ушко.