Обернувшись, она увидела Клеархоса, но ничего не сказала. Развязала платок, куда прятала дневную выручку – сорок драхм. Села на табуретку и, охая, сняла туфли. Потом принялась жаловаться на свои опухшие ноги, на боли во всем теле, на стиральные машины, которые вытесняют ее из хороших, богатых домов! Ах! До конца жизни не видать ей ни одного счастливого денечка, потому что ее сын, единственное детище, связался в конце концов с той же проклятой работой, что и его отец. Она брюзжала хныкающим, отвратительным голосом.
Клеархос вскочил.
– Заткнись! – в бешенстве закричал он.
Но мать продолжала ныть:
– Ты меня ругаешь, а сам ни разу не подумал, чем я пожертвовала, чтобы поставить тебя на ноги. Школа тебе надоела. У тебя была хорошая работа, мог бы выйти в люди, и я бы, несчастная, когда-нибудь гордилась тобой перед людьми. А ты все бросил. Деньги пот любят. А тебя, как ж твоего покойного отца, засыплет в этом аду. Скоро дойдешь до того, что будешь кричать вроде коммунистов: долой богатых!
– Заткнись! – завопил Клеархос.
– А если не будешь почитать бога, он тебе за все отплатит, нашлет па тебя хворь. Бог видит, как ты обижаешь свою мать… – Тут она заметила, что у сына глаза налились кровью, и замолчала, вздохнув.
Вдруг раздался истошный крик.
– Злодейка! Злодейка, ты во всем виновата! – · И, вне себя, Клеархос бросился вон из комнаты, с остервенением хлопнув дверью.
Прачка перестала ворчать. В первое мгновение ее смутили слова сына, но она не задумалась над ними, потому что давно привыкла к его выходкам и брани. Достав из-под кровати старую коробку с пуговицами и нитками, она разложила на коленях рваные кальсоны Клеархоса.
– Как он их протирает, – проворчала она и, послюнив нитку и широко раскрыв воспаленные глаза без ресниц, принялась вдевать нитку в игольное ушко.
– Сейчас или никогда, – снова пробормотал Клеархос.
Он не шевелился. Нервы его были предельно напряжены. Он весь обратился в слух, ловя шепот толстого шахтера, долетавший из штрека, в то время как глаза Клеархоса перебегали от сгорбленной фигуры Старика к темной глубине, где терялись рельсы. Он прикинул, что рабочим понадобится по крайней мере три-четыре минуты, чтобы поменять запал и вернуться обратно. Если он разделается со Стариком тотчас, не колеблясь, то успеет незамеченным выбраться на поверхность.
Его рука, скользнув под рубашку, прикоснулась к клинку. «Если сейчас у меня не хватит смелости, я уже никогда не смогу». Пот струился по его черному лицу, шее, рукам. Он почувствовал, что вся спина у него стала мокрой. Час назад, когда он подходил к штольне, зимнее солнце неожиданно выглянуло из-за туч. Веселым теплым светом залило весь склон горы. Клеархос остановился, окинул взглядом горизонт. «Пойду в полицию и признаюсь. Да, так я сразу от всего избавлюсь», – подумал он и немного успокоился. Но когда он снова оказался в забое номер семь по колени в грязной жиже, от мимолетного облегчения в его душе не осталось и следа. «Я сам себя обманываю, – прошептал он. – Глупо губить свою молодость в тюрьме. Все равно я пропал, другого выхода нет. В конце концов, лучше Судан, чем тюрьма».
Клеархос сжал рукоятку кинжала. От Старика его отделяло всего лишь полметра. Он подполз еще ближе. Старик поднял голову. Кашель его прекратился.
– Они дошли, – сказал он, вытирая платком затылок. – Если фитиль не отсырел и внезапно произойдет взрыв, они оба погибнут ни за что ни про что. Однажды мне довелось видеть такое… – Клеархос не мог выдавить из себя ни слова. – Что с тобой, парень? Вот, скажу тебе о чем я только что думал. И не знаю почему, пришло мне такое в голову именно сейчас, когда я беспокоился, ждал взрыва… Человек сам сотворил бога и поклоняется ему с дедовских времен. Ему и невдомек, что этот всемогущий, всесильный, всезнающий, как его называют, бог не кто иной, как завтрашний человек. Да что это ты сегодня, приятель, словно воды в рот набрал? Что скажешь о забастовке? Ты новичок, и, бьюсь об заклад, Лукас возьмет тебя в оборот. Он положит, тебе двойную зарплату, если ты но присоединишься к забастовщикам и останешься работать. Но заруби себе на носу – к шахте и муха не подлетит. Па этот раз мы будем бороться не на жизнь, а на смерть. Скажи, как поживает твоя мать? Да, она крепко пилила покойного… Ты что молчишь, как немой? – вдруг спросил он.
Старик почувствовал, как что-то холодное вонзилось ему в спину. Он вскрикнул. Его изрытое глубокими морщинами лицо свела судорога. Оглянувшись, он несколько мгновений смотрел в недоумении на Клеархоса.
– За что ты меня? – прошептал он. – За что?