– Ах, прошу вас, я не могу больше слышать этих разговоры.
– Нет, уж ты послушай, Тасия. Раз хочешь пускать пыль в глаза, выкладывай вперед денежки, а потом хорони своего муженька с музыкой, как короля какого, – не унималась Евлампия. – Кирьякос не обязан…
– Не виноват Бабис. Это устроил профсоюз, – прошептала растерянно. Тасия.
Еще некоторое время продолжались бесполезные пререкания. Хмурый сапожник ходил взад-вперед по комнате. Конечно, он понял, что, раз профсоюз организовал похороны, ему теперь незачем идти в церковь. Он не высказал вслух своих соображений, ему не нравилась эта история.
Прежде всего он лишался удовольствия присутствовать при печальном обряде в роли главного лица. А кроме того, его мучило и кое-что другое. Людей, которых общественные организации хоронят за свой счет, он признавал «выдающимися», а разве мог он подозревать в своем зяте нечто подобное? Человек темный, эгоистичный, злобный и алчный, Кирьякос, захватив долю наследства Тасии, жил все равно впроголодь, припрятывая каждый грош; чтобы не слышать ворчания жены, он проводил время или в кабаке, или в сапожной мастерской; купил земельный участок, голосовал всегда за самые консервативные партии и вот теперь, в трудную минуту, явился похвастать – перед кем? Перед слабым существом, перед своей сестрой: ведь прежде она жила в его доме на положении служанки и всю жизнь считала себя неудачницей, его же – образцом ума, добродетели и здравомыслия, а своего покойного мужа – пропащим человеком. Кирьякос требовал уважения к себе, в особенности после того, как он принял на себя все расходы по похоронам зятя, а у его родственников гроша за душой не оказалось.
Евлампия опять набросилась на мужа, чтобы он пошел и уладил недоразумение, но он продолжал шагать из угла в угол.
– Отстань. Придет Бабис, и мы узнаем, в чем дело, – пробурчал он.
Как только в комнату вошел племянник, Евлампия вскочила.
– Кто будет расплачиваться в церкви? – был ее первый вопрос.
– Ну ладно, ладно, Евлампия, я переговорю с ним сам, не торопись, – пробурчал Кирьякос, выведенный из терпения вмешательством жены в чисто «мужские» дела.
Бабис был болезненный подросток с живыми черными глазами; по улице он ходил всегда быстрым шагом, наклонив немного голову и размахивая руками, как веслами. Чтобы отдышаться, он остановился на пороге и тут был, застигнут врасплох вопросом тетки. Но тотчас по лицу матери Бабис понял, что она расстроена разыгравшейся здесь сценой.
Он подбежал к ней и, став на колени, сжал ей руки.
– Что случилось? – спросил он.
Закрыв глаза, Тасия покачала головой, словно говоря: «Ничего, ничего, успокойся, а они пусть болтают, что им вздумается». Но Бабис пришел в негодование.
– Что это они забеспокоились вдруг о нас? – произнес он достаточно громко, чтобы дядя с женой его услышали.
И, презрительно посмотрел на Кирьякоса, он сказал ему, что никто не просил его бегать по похоронным бюро и лезть не в свое дело. Что касается расходов на церковь пусть дядя успокоится: и речи нет о том, чтобы просить у него хотя бы грош.
Кирьякос рассердился, но смолчал. Он стоял перед шкафом, изучая рисунок дерева, и изредка поглядывал украдкой на жену, которая, услышав о том, что им не грозят никакие траты, тотчас смягчилась и приняла скорбный вид, выражая сочувствие золовке.
– Беги скорей в похоронное бюро, возьми обратно свои денежки, дурак ты последний, – сказала она мужу.
Евлампия подмела пол, прибрала в комнате, приготовила чай и побежала во двор напротив посмотреть, что делают девочки.
Хотя похороны были назначены на три часа, они по-стариковски собрались идти уже в двенадцать, чтобы «спокойно» дойти до церкви.
Церковь святого Лефтериса находилась в центре поселка, метрах в двухстах от их переулка. Без кровинки в лице, Тасия шла медленно, чуть не падая при каждом шаге. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой – невестка. Кирьякос понуро плелся за ними, перебирая за спиной четки. Он уже получил аванс в похоронном бюро, но не полностью и, поругавшись там с подрядчиком, пригрозил подать на него в суд.
Солнце скрылось. Темные тучи медленно собирались над поселком. В пустой церкви еще не зажигали паникадило. В глубине виднелся гроб и огромные свечи, обвитые лиловыми лентами. Они вошли в церковь и опустились на стоявшую в стороне скамью. Долго никто из них не прерывал молчания.
Кирьякос не мог примириться с тем, что неожиданно умалили его достоинство. Поэтому через некоторое время он попытался завести разговор о своем участке в Мангуфане. Поджав губы и бросив суровый взгляд на дерзкого племянника, он сказал нарочито небрежным тоном, что рассчитывает к лету построить там домик; а стоит прожить в этом благодатном крае с месяц, как помолодеешь на десять лет.