Фанасис – единственный человек, показавший себя настоящим другом в те трудные годы, что я пережила. Посмотрел бы ты на него тогда: он с ног сбился во время суда над тобой. С ума сходил, бедный, чтобы спасти тебя. Он заплатил известному адвокату, который тебя защищал. Разыскал людей со связями, добрался до влиятельных политических деятелей. После целого дня беготни говорил мне: «Не волнуйся, Элени, один туз дал мне слово похлопотать за него». Если бы военный трибунал единогласно приговорил тебя к смертной казни, тебя расстреляли бы, Стефанос. Вероятно, Фанасису я обязана тем, что за смертный приговор проголосовали три члена трибунала против двух. Подумай, вероятно, ему я обязана тем, что ты, любимый мой, жив до сих пор. А может быть, судьи сжалились, увидев на суде тебя, разбитого параличом. Ах, боже мой, я не хочу вспоминать те страшные дни! Врач сказал, что с тех пор я повредилась в уме. На меня напала тоска, по ночам мучили припадки… Я вставала впотьмах с кровати и бродила по улицам. Твоя бедная мать не удерживала меня, так как ее напугал врач. Она закутывалась в платок и молча шла за мной следом, чтобы помешать мне в приступе безумия наложить на себя руки.
Так прошел весь сорок седьмой год. Из школы меня давно выгнали. Я не могла нигде найти места учительницы. Про приготовительный класс, о котором я столько тебе писала, я выдумала; я лгала по настоянию твоей матери, чтобы ты не беспокоился обо мне. Мне удалось устроиться в одну частную контору, но я опять заболела и потеряла работу. Тогда твоей восьмидесятилетней матера пришлось торговать сигаретами на улице, чтобы заработать нам на кусок хлеба (она не хотела, чтобы я и об этом писала тебе).
Фанасис часто заходил повидаться со мной. Он изобретал тысячи способов, чтобы помочь нам, не обижая нас этим. Часами сидел со мной. В то время я не вставала совсем с постели: хотя голове моей стало легче, от меня остались кожа да кости. Я была убеждена, что моему здоровью угрожает серьезная опасность и что все скрывают это от меня. Видишь ли, когда после твоего ареста меня держали в асфалии в одиночке, я спала на цементном полу. Два месяца меня трепала лихорадка. Что они хотели от меня? Стоит мне вспомнить те дни, как мои мысли путаются, меня охватывает ужас, я вскакиваю и хочу бежать, словно спасаясь от погони. На допросах ко мне приставали с какой-то подпольной типографией. Много раз я теряла сознание – вот все, что я помню отчетливо. Боже мой, не там ли я сошла с ума?
Когда после приговора, вынесенного тебе, я лежала в постели, то казалась спокойной. Но в глубине души знала, что конец мой близок, р думала: «Доживу я разве до завтрашнего утра? Нет, наверно, сегодня ночью умру. Я таю. Даже старуха знает об этом. Ей сказал врач, поэтому она сидит, скорчившись, на сундуке и молчит». Так говорила я сама себе. Как странно, любимый мой, тогда я не боялась смерти. Я беседовала с тобой и слышала, как окружающие произносили шепотом: «Тс-с! Она бредит!» В душе я смеялась – никто не мог понять, что в те минуты я была с тобой. Внезапно хлопала дверь и входил Фанасис.
Он пытался шутить. Садился у моего изголовья. Карманы его были набиты тыквенными семечками и конфетами. Грызла семечки и твоя мать. Он рассказывал нам то содержание какого-нибудь фильма, то подробности воскресного футбольного матча, то развлекал пас веселыми историями. Его преданность трогала меня. Как странно: смерть отступила, и я стала постепенно интересоваться футболом, фильмами, производством трикотажа, его делами. Сама не понимаю, как случилось, что моя жизнь заполнилась всем этим. Я уже не могла обойтись без ежедневной беседы с Фанасисом.
Мое здоровье улучшилось, я встала с постели. Он навещал меня после работы, и я стала понемногу выходить с ним на улицу. Он из кожи лез, чтобы развлечь меня. Однажды вечером я засмеялась – человек так устроен, что может снова начать смеяться, – пишу тебе об этом, любимый мой, а сердце мое разрывается. Да, я засмеялась, даже залилась смехом из-за пустяка. Внезапно я увидела слезы в глазах Фанасиса. И подумала: «Боже мой, как оп меня любит». Эта мысль, вместо того чтобы испугать меня, принесла облегчение.
Много раз я задавала себе вопрос, почему жизнь идет по тому, а не по иному пути. Я выздоровела – да, это было так – и принялась снова искать работу. Рано утром уходила из дому, обивала пороги контор, магазинов, заводов, обращалась к знакомым. Особенно по утрам я чувствовала, что вновь воскресла. Врач, осмотрев меня, удивился – как быстро исчезли симптомы болезни. Он сказал, что мне уже ничего не грозит. Не ошибся ли он, решив, что я поправилась? Или, возвратившись к жизни, человек обречен оставаться калекой и носить в себе частицу своей прежней, умершей уже души? Не удивляет тебя, любимый мой, что я не искала места учительницы? Ты спросишь почему? Да, я все время твердила себе: «Куда ты ни пойдешь, тебя выгонят». Может быть, меня и не взяли бы ни в одну школу, но я уже сама не хотела и не могла учить детей. И стоило мне подумать об этом, я сразу бледнела и чувствовала, что качусь в пропасть. Помнишь те немногие дни, что мы провели вместе? Помнишь, с каким восторгом я говорила о своей работе? Помнишь, как еще во время оккупации я увлекалась изучением новых методов воспитания? Помнишь, как я предавалась мечтам, горела энтузиазмом?